Валерий Сдобняков - В предчувствии апокалипсиса
B. C. Ну и впереди, конечно, должен идти талант. В этом отношении шестидесятые годы что-то дали нашему городу заметного в живописи?
К. Ш. Дали, но в общероссийском контексте мы уступаем и владимирцам, и москвичам. Я не люблю слово «провинциализм», но всё-таки уровень нашего городского общества, которое в то время существовало, хотим мы того или не хотим, уступает некоторым другим городам. Поэтому лучшие и самые талантливые люди или оставались в Москве, или уезжали в Питер. Мы никогда не были в последних рядах, но у нас не появилось художников такого уровня, как Стожаров. Но и говорить о нижегородском искусстве, как о глубоко провинциальном, тоже несостоятельно. У нас хорошее, нормальное, добротное искусство. А если судить по частностям… Сейчас появилось огромное количество сборников стихов, но всё это чаще всего мелко и непрофессионально. Ну кому интересно копание какой-то поэтессы (почему-то именно они этим чаще всего грешат) в собственных селезёнках? То же и в живописи.
B. C. Я думаю, что если бы эти копания приводили к неким внутренним открытиям, то это было бы интересно. Если это все мелко и недостойно, тогда и стихи читать не хочется, и смотреть на работы художника.
Жизнь, отданная искусству
B. C. Ким Иванович, вы можете свой долгий творческий путь распределить на какие-то периоды или иначе его как-то разграничить, исходя из определённых достижений, создания особо значимых для вас картин?
К. Ш. Искусствоведы, которые следят за моим творчеством, отмечают постоянство моих художественных взглядов и то, что мои картины узнаваемы. Но вообще какие-то отдельные периоды вычленить, думаю, можно. Первый – это моя работа над дипломом в академии. Я к этому времени внутренне устремился к Северу, любил картины Кента, Дейнеки… потому и дипломная работа была посвящена моим родным местам. Но её в академии не приняли. Когда закончилась защита, то декан вышел к нам и сказал: «Ким, у тебя всё нормально, тебе поставили четвёрку». Я был ошарашен: «Как – четвёрку?!» Я являлся персональным стипендиатом, учился отлично, и тут вдруг единственная четвёрка. Как я потом узнал, художник Моисеенко, с которым мы затем подружились, сожалел о том, что я как бы поддался «западной радиации».
B. C. На самом деле этого не было?
К. Ш. Ну какое там влияние. Просто я пошёл по пути, который сейчас окрестили как «суровый реализм».
B. C. Так писать было вашей внутренней потребностью, а не желанием следовать моде или выделиться среди других студентов?
К. Ш. Нет, это было потребностью. Мне хотелось достичь максимальной выразительности холста. Меня и обвинили, что это уже не живопись, а большой трёхметровый плакат, написанный на холсте. Для меня это был шок. Но я могу сказать, что это первый мой самостоятельный период в постижении живописи. С этого я начинал.
B. C. Полотно «Романтики» того периода?
К. Ш. Нет, оно появилось немного позже, в 1963 году. До этого, в 1962 году, была написана «Волга у Васильсурка» и некоторые другие работы. В тот период над нами шефствовало министерство речного флота, и у каждого художника был бесплатный билет на любое судно в любой точке Советского Союза. Я в конце октября сел в Нижнем Новгороде (тогда он назывался Горьким) на современный по тем временам нефтеналивной танкер класса река-море. Меня устроили в отличную каюту, и я прошёл с командой по Волге до Казани, затем поднялся по Каме до Перми. В то время в тех краях шло наполнение будущего Казанского водохранилища, и виды открывались потрясающие. Берега красные. И вот из тех этюдов у меня и возникла идея написать эти красные берега. Но к тому времени мне было уже мало чисто плакатной декоративности, меня потянуло на сложность цвета. Я хотя и старался сохранить выразительность, но и пытался экспериментировать, отсюда такие густо красные берега, жёлтые облака. Но потом это ушло, и я вновь вернулся к первоначальной открытости, декоративности цвета и графики. Я понял, что сложная живописная гамма, живописное месиво очень привлекательны, но мне это не дано, я с этим не справляюсь, поэтому и вернулся к плоскостному, графическому, декоративному решению холста. Это три периода в моей творческой жизни. Правда, я много работаю с натуры. А она заставляет себе подчиняться. Иногда, как вот в этот этюд с ветлужскими соснами, который вам понравился, мне хочется соединить правду натуры с выразительностью художественного изобразительного языка. Но в принципе, когда меня спрашивают, как я выработал свой стиль в живописи, я всегда отвечаю – не вырабатывал я ничего. Всё видимо складывается от характера, от ощущения нашей природы, как родной, естественной для меня – северянина.
B. C. Отсюда и какая-то внутренняя резкость, угловатость в её изображении?
К. Ш. Да, наверно, это характер видимой, воспринимаемой мной природы, натуры. Хотя, может быть всё идёт от того, что я, когда творю на холсте, ничего не придумываю. Всё это я вижу в самой природе. Когда я рисую дерево, а я очень люблю рисовать деревья, особенно сосны (они никогда одна на другую не похожи, у них у каждой свой характер) – то пытаюсь отобразить их индивидуальность. Поэтому на ваше замечание о резкости, я отвечу так – я специально усиливаю это на холсте для зрительского восприятия. Один раз на выставкоме меня упрекнули коллеги, что я ёлки уж совсем графически вычертил. На что я им был вынужден заметить – это не ёлки, это пихты (а они этого дерева как следует и не знали), у которых свой особый характер. Это дерево в природе действительно будто вычерченное – чёткое, строгое. Хотя да, какие-то детали я усиливаю, но всё это делаю для того, чтобы полнее до зрителя донести своё восприятие увиденного и пережитого, свои ощущения. Иногда и цвет делаю более напряжённым. Но в этом, повторюсь, нет самоцели, вычурности. Просто иногда ходишь по выставке и удивляешься – все под одно, все одинаковые. Но ведь художник должен показать зрителю то, что он в обыденном, множество раз виденном, не заметил, не ощутил, не пережил. Нужно суметь остановить зрителя у своего полотна. Однажды один из художников, впервые приехавших в Нижний, меня восхищённо спрашивал – вы почему не пишете свой город с набережной? Это же так красиво. На что я ответил: «А почему ты не пишешь свой Ярославль?» Потому что привыкли, не воспринимаем его особым взглядом.
B. C. Мне вообще кажется, что в определённом смысле нашему городу, как это не покажется парадоксальным, потрясающе красивые виды в сторону Стрелки, Кремля сослужили недобрую службу. Художники «вцепились» в них и буквально измусолили – очень часто изображая одинаково, маловыразительно, используя заштампованные ракурсы, смотря на эту красоту одним и тем же взглядом. Хотя город наш огромный, интереснейших мест в нём много. Наверно, это идёт от того, что не хватает художникам ощущения личной привязанности к каким-то местам, именно для них, индивидуально очень важных, любимых. Я прожил всю свою сознательную жизнь в Канавине, на Ярмарке. И когда начинаю посторонним людям рассказывать о том, какие дома раньше там стояли, какие каналы, лабазы, пристани были, что из себя представляли озёра Мещерское и Цыганка, то ведь я всё это, давно ушедшее, сметённое временем, разрушенное и засыпанное песком, передаю через личные ощущения (детские, юношеские, взрослые), личные восприятия, личные память, волнение, боль. И в зависимости от того состояния, которое я передаю, – это всегда разные места, разные ощущения. Но наши художники (я говорю о том, что вижу на выставках) либо бесконечно рисуют одни и те же купола церквей, либо Стрелку, либо Кремль. Но почему они не идут в понимании города через собственные, непосредственные ощущения каких-то одним им дорогих мест? Почему в их работах нет сакрального, глубинного переживания проходящего времени, связанного с непосредственными местами в нашем городе, где большинство из них появилось на свет, влюблялось, создавало семьи, рожало детей, теряло своих родителей, друзей и близких, да и сами когда-то, каждый в свой черёд, уйдут из этой жизни по тем же городским улицам? Почему нет восприятия города через собственную судьбу? Или на самом деле художник не может найти вдохновения в том, о чём я говорю, и его перебивают в творчестве такие, выдающиеся по своей красоте виды?
К. Ш. Знаете, вы правы. Что касается лично меня, то я городскую архитектуру, кроме храмовой, воспринимаю трудно. Хотя попытки отобразить Нижний ещё в шестидесятых годах прошлого века у меня были. Я тогда сделал целую серию, правда, не живописных, а графических листов, но затем эту тему оставил. Вы же правы в том, что абсолютно над всеми моими коллегами (и молодыми, и старшего поколения) довлеет стереотип. Они много пишут знаковые места Нижнего Новгорода и не видят вокруг огромного города с великой историей, удивительнейшей архитектурой. Тут им не хватает того внутреннего ощущения, которое было присуще Юрию Адрианову. Он посвятил себя полностью нижегородчине.
