Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VII
2
У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до воскресенья дорасту.
1949
PIETA
R. М. Rilke
So seh ich, Jesus, deine Fiisse wieder,
die damals eines Jiinglings Fiisse waren,
da ich sie bang entkleidete und wusch;
wie standen sie verwirrt in meinen Haaren und
wie ein weisses Wild im Dornenbusch.
So seh ich deine nie geliebten Glieder
zum ersten Mai in dieser Liebesnacht.
Wir legten uns noch nie zusammen nieder,
und nun wird nur bewundert und gewacht.
Doch siehe, deine Hande sind zerrissen —:
Geliebter, nicht von mir, von meinen Bissen.
Dein Herz steht ofTen, and man kann hinein:
Das hatte diirfen nur mein Eingang sein.
Nun bist du mude, und dein miider Mund
Hat keine Lust zu meinem wehen Munde —.
О Jesus, Jesus, wann war unsre Stunde?
Wie gehn wirbeide wunderlich zugrund.
1907
ПИETA
Твои ль это стопы, Исус, твои ли?
И все же, о Исус, как я их знаю:
не я ль их обмывала, вся в слезах.
Как в терн забившаяся дичь лесная,
они в моих белели волосах.
Их до сих пор ни разу не любили.
Я в ночь любви их вижу в первый раз.
С тобой мы ложа так и не делили.
И вот сижу и не смыкаю глаз.
О, эти раны на руках Исуса!
Возлюбленный, то не мои укусы.
И сердце настежь всем отворено,
но мне в него войти не суждено.
Ты так устал, и твой усталый рот
не тянется к моим устам скорбящим.
Когда мы наш с тобою час обрящем?
Уже — ты слышишь? — смертный час нам бьет. [43]
1907
1992
ЧТО ВИДИТ ЛУНА
Звукоподражательный джин бюрократии наконец вырвался наружу и теперь откликается на имя еврократия. Его стихия — воздух, и он летает повсюду, главным образом первым или бизнес-классом, говорит на языках, носит пятисотдолларовые костюмы итальянского покроя, не заботясь ни о кресте, ни о мезузе. У него есть также степень по экономике либо политологии, он, кажется, женат, но это не обязательно, проживает преимущественно в столицах, но имеет и дом за городом. Описание хоть и беглое, но из него ясно одно: вы никогда уже не загоните его обратно в бутылку.
Подобно всем общественным благам и порокам, еврократия является в первую очередь отражением нашей разрастающейся демографии. С годами индивид все чаще обнаруживает себя уставившимся на фасад общественной реальности, на котором висит табличка «свободных мест нет» четкими печатными литерами. Его выбор в этих обстоятельствах — либо ждать, когда откроют, либо прорываться с черного хода. Еще одна возможность состоит в создании альтернативы, призрачной реальности, и в попытке навязать ее реальности существующей.
Отсюда наши политические партии и их программы различных степеней воинственности, отсюда их оголтелые или блаженные сторонники, группы, ассоциации, движения, исповедующие некую идеологию, философию, доктрину. По сути, разнятся они только объемом получаемой ими финансовой поддержки, и таким образом их можно сравнить с благотворительными концертами: деньги и рукоплескания исходят от рядовых членов, которые слышат то, что хотят услышать.
Concerto grosso Объединенной Европы ничем не отличается, разве что его благодетели чрезвычайно богаты. Это, грубо говоря, большие корпорации и конгломераты, которые выгадывают от упразднения таможенных пошлин, и банки, осатаневшие и уставшие от капризов обменного курса. Короче, все это вращается вокруг денег, поскольку международный рынок не хочет быть международным. Он хочет быть рынком без прилагательных, и точка.
Если ты банк, это имеет смысл; если же нет, то не имеет, но каким бы ни было твое мнение по этому вопросу, оно не играет никакой роли, поскольку твое будущее короче, нежели будущее денег. Фактически, ничто не имеет большего будущего, чем деньги, даже природа. И конечно, не география, не говоря уже об истории. Пока существует наш вид, он будет свое существование оплачивать. По-видимому, у нас нет склонности к самоубийству: свидетельство тому — рост населения и тяга к ядерному разоружению.
На худой конец, мы одержимы мыслью об убийстве, но это не новость. Вся красота оперы под названием Объединенная Европа состоит в том, что она спонсирована наиболее склонными из нас, если верить анналам, к убийству — потомками Вотана. Никто не напевает и не насвистывает эти мелодии с большим вкусом, чем клиенты Deutsche Bundesbank, которого, наконец, осенило, что загнать соседа в долги — гораздо более верная форма оккупации, нежели ввод войск. Что же до соседей, особенно на востоке, они, понятным образом, предпочитают статус клиента статусу нищей колонии.
Не стоит воспринимать эти заметки как извечную паранойю о гунне. Суть состоит в том, что нынешние процессы развития на континенте не имеют ничего общего с тем или иным национальным стереотипом. Суть состоит в том, что в то время как промышленный мир имеет уйму антитрестовских законов, не допускающих возникновения монополий, в мире международных финансов ничего подобного нет. Никто не подумает о введении таких законов из-за простой невозможности обеспечить их выполнение. Отсюда появление в современном мире нескольких финансовых монополий, которых кроткие обычно величают гигантами — из страха назвать вещи своими именами. Один из них — гигант немецкого производства.
Поведение монополии обусловлено не конкретно каким-либо злым или благожелательным гением, но самой массой, несоразмерной по определению с устремлением индивидуума. Монополия обслуживает самое себя, и если у нее есть враги, то, конечно, не одна или несколько конкретных стран, но другая монополия. Со временем они, конечно, могут сцепиться, хотя поначалу склонны ударить по рукам. Появление Европейского сообщества доказывает, что мы блаженно пребываем в начальной стадии.
Сделка, по-видимому, состоит в подразделении мира на три финансовые зоны согласно сосредоточению капитала. Эти зоны перехлестываются, но незначительно, и набеги, которые монополии совершают во владения друг друга, до сих пор учитывают существенную финансовую разность этих зон. Конечно, душе беспристрастного наблюдателя было бы уютнее, если бы таких зон было не три, а четыре. В целом деление на четыре гораздо опрятнее деления натри. Но богатые нефтью арабские страны все еще стремятся переправлять свои сокровища через Нью-Йорк и Лондон. Кроме того, если наблюдатель действительно печется о беспристрастности, он должен быть удовлетворен тем, что зон три, ибо столько их видит Луна.
Когда она заглядывает в интересующую нас область, Европу, Луна видит, что та заполонена немецкой маркой гораздо гуще, чем долларами США и японской йеной, вместе взятыми. Подобно деньгам, Луна не замечает границ и, как знать, возможно, именует себя экю. С точки зрения Луны экономикой этой территории могли бы управлять из единого центра, и для светила не имеет никакого значения, будет ли он в Брюсселе, Страсбурге, Берлине или Вене. Светилу также все равно, будет ли экономика этой территории, подобно ее освещению, управляться избранным правительством или группой назначенных чиновников, поскольку Луна не делает различия между демократией и еврократией. Если вдуматься, светило последними упрекнуло бы, в частности, немцев в таком же нежелании провести это различие, поскольку демократическое правление в их стране — явление сравнительно новое.
Самая неприятная сторона в схеме Европейского сообщества — кончина демократической идеи, за которую поколения людей упрямо сражались повсюду, но на этом континенте в особенности. Но небесные тела равнодушны к истории; что же до нас самих, мы можем утешаться тем, что великая европейская идея умирает все-таки в собственной постели. Конечно, будут производиться шумы, призванные создать обратное впечатление,— начать с того, что мы уже получили «Европейский парламент». Однако красноречие его депутатов больше похоже на расхватывание гардероба умирающего, чем на поддержание видимости.
