Андрей Буровский - Еврейские погромы. Скорбь по двойным стандартам
Такова уж особенность всех народов иудейской цивилизации — легкость восприятия левой агитации, идей революции. Такова особенность народного характера всех евреев… по крайней мере, евреев Европы: они практически поголовно левые. В конце концов, что главное в иудаизме? Идея соблюдения Закона. Для иудея соблюдать некие правила, данные обществу извне, — вернейший путь к достижению благодати. В иудаизме Закон дан непосредственно Богом… Новое время — новые песни! Если наука дает некий новый Закон, почему бы не поставить его во главе угла и не прийти к блаженству именно через него? Точнее, конечно, будет сказать, что такой Закон выдумывают полуграмотные люди, дико понявшие данные науки… Но это уже второй вопрос.
В общем, опять в воздухе витают тени сакариев, не будь к ночи помянуты.
О том, что социальная инженерия, социальный утопизм возникают как «искажения христианского сознания в направлении ветхозаветных представлений»{259}, писали и С. М. Франк, и С. Н. Булгаков, и Н. А. Бердяев… Что социализм есть не что иное, как «утопическая мифологема… вдохновлявшаяся религиозно-утопическими мечтателями, осуществлявшаяся затравленно фанатичным народом», пишут и современные богословы{260}.
Причина втораяВо всех странах Европы евреи — недавние граждане. В Российской империи даже такие интеллектуалы, как С. Дубнов или Л. Пастернак, имели всего лишь дедов, крайне далеких не только от образа жизни европейского интеллектуала, но и вообще от любых областей русской жизни.
Да, предки Дубнова, Маршака, Мандельштама, Пастернака, Гаркави жили в России века, быть может и тысячелетия. Очень может быть, их предки жили в России еще до того, как она стала Россией, — например, если их отдаленные предки жили в колониях античных евреев в Крыму или на Черноморском побережье. Но, живя на территории России еще до русских, они не имеют никакого отношения к большей части истории России.
Ни прадед Дубнова, ни прапрадед Маршака не лезли, зажав саблю в зубах, по приставным лестницам на стены Измаила, Нарвы, Ниеншанца, Казани. И не они зимним вечером, когда уютно стреляет в печке да трещит на улице мороз, набивались в теплую комнату, чтобы, затаив дыхание, слушать рассказы тех, кто участвовал и все же остался в живых.
Ни прадед Маршака, ни прадед Пастернака не отходили от горящего Смоленска под огнем французских пушек, не под их сапогами пылила старая Смоленская дорога в этом роковом, жестоком августе.
Это знамена не их армии плыли в пороховом дыму под Бородином — евреи про Бородино разве что читали в книжках Льва Николаевича Толстого (когда соизволили выучить русский язык). В русской армии, остановившей 26 августа 1812 года самую сильную армию тогдашнего мира, не было ни одного иудея… при том, что выкресты могли быть.
Пьер Безухов на батарее не мог пообщаться ни с одним евреем. Капитана Тушина никак не могли звать Тушинзоном. Когда князь Андрей проходил, заложив руки за спину, мимо строя своих солдат, за ним не следили ни одни еврейские глаза. И ни в один еврейский живот или бок не мог, металлически воя, вонзиться осколок той бомбы.
Эта тема почему-то очень часто воспринимается евреями крайне болезненно, но я от души не понимаю, почему? Во-первых, это святая истина, и мы ничего не выиграем, если будем ее отрицать. Во-вторых, я решительно не понимаю, почему эта истина способна кинуть на евреев какой-то сомнительный отблеск или поставить под сомнение их право проживать в России. То есть, может быть, кем-то и когда-то такие выводы и правда делались; но вот мною — не делались. И я не несу никакой ответственности за тех, кто до таких выводов додумался.
Я делаю совсем другие выводы: евреи имеют это личное, интимное отношение далеко не ко всем пластам российской истории. Разумеется, еврей может иметь личное, интимное, персональное отношение к России. Он вполне может быть русским, российским патриотом, и примеры такие известны.
Но к пластам российской истории имеет отношение — не ко всем. И потому видение русской истории, российского настоящего и российского будущего у еврейской интеллигенции, как правило, другое, чем у русской.
Очень многие русские евреи любят Россию ничуть не меньше русских, но любят другой любовью, за другое и считают благом России совсем не то, что большинство русских.
Когда еврей вполне серьезно предлагает провести какой-нибудь жуткий социальный эксперимент или пытается организовать нам какое-нибудь прегнусное «революционное преобразование общества», он, как правило, действует вполне искренне. Он честно считает, что так будет намного лучше и что сопротивляться этим идеям может только или негодяй, или дурак.
Более того — его предложения, если и выглядят как антирусские, вовсе не являются антироссийскими. Очень может быть, еврейская Россия и правда выиграет от этого преобразования. Еврейская Россия, чьи знамена не плыли в пороховом дыму под Аустерлицем и Иеной, залпы чьих кораблей не сметали в Черное море укрепления Синапа. Россия, народ которой не говорил по-русски всего лишь двести лет назад.
Вообще было бы крайне интересно написать историю еврейской России, в которой внутренняя история ашкенази плавно переходила бы в историю Российского государства и русского народа. Жаль, что написать такое мне просто не хватит ни ума, ни таланта.
Ну хорошо! Если так приятнее и удобнее — давайте считать, что все сказанное здесь — чистейшей воды оскорбительные бредни, проявление неполноценности, демонстрация идиотизма гоя, лишенного «правильной» матери-еврейки и чуткого руководства раввината. Но если даже это так, факты — упрямая вещь! А факт простой — еврейская интеллигенция цветет одним политическим цветом, хотя и разными оттенками — от бледно-розового до бордового.
Обожествляемое сословиеИ еще одно исключительно важное различие: русская интеллигенция никогда не относилась к самой себе так восторженно, как еврейская и к самой себе, и к русской.
Опыт свидетельствует, что большинство евреев вообще-то невысокого мнения о русском народе. Мы для них, что называется, «не дотягиваем»: слишком уж неумны, недостаточно активны и к тому же слишком уж любим всякие глупости — березки там разные, равнины, над которыми несется ветер от Черного моря до Балтики, красные стены Кремля, серо-черные скалы Босфора и прочую патриотическую дребедень. Слишком интересуемся своими предками и своими царями, придаем слишком уж большое значение всяким вооруженным дуракам, которые (нет же сидеть тихо и читать Талмуд!) зачем-то брали то Измаил, то Берлин, то Париж, а евреям от этого одни неприятности. Для евреев мы недостаточно интеллигентны… Ну вот оно и прозвучало, это слово!
Потому что в нашем народе есть только одно сословие, к которому евреи относятся так же хорошо и с таким же искренним положительным чувством, как ко всему остальному народу большинство их — прохладно. Это — интеллигенция.
Поразительно, сколько хороших слов может сказать еврейский интеллигент об интеллигенции и сколько гадостей тут же наговорит о «народе», в первую очередь о крестьянстве.
«Народа больше нет, — утверждал господин Померанц. — Есть масса, сохраняющая смутную память, что когда-то она была народом и несла в себе Бога, а сейчас совершенно пустая. Окунать в народ — значит окунать в пустоту. Это испытание, которое может выдержать разве святой, а не спасение для слабого»{261}.
«Не я придумал (это сделала история), что крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых исчезло крестьянство, — это нации, в которых исчез голод. Я не виноват, что обществу выгоднее большую часть сил тратить на умственную работу, а совсем малую — на обработку земли»{262}.
Восьмидесятые годы — это время, когда уже была написана «Образованщина», в которой А. И. Солженицын достаточно убедительно показал — нет больше никакой интеллигенции{263}. Семидесятыми годами датирует В. А. Сендеров время, когда «еще была интеллигенция»{264}.
Это позиция двух русских образованных людей, которые хоть и отождествляют самих себя с интеллигенцией, но приходят к грустному выводу — интеллигенции больше нет. Они к интеллигенции относятся по факту рождения и роду занятий, а вовсе не молятся на нее.
И в те же самые годы другой интеллигент, еврейский, никак не может с этим примириться! Даже понимая, что интеллигенция, мягко говоря, не соответствует требованиям, которые он к ней предъявляет, Григорий Соломонович пишет вполне определенно: «Я понимаю, что мой избранный народ [то есть интеллигенция] плох. Но ведь другие еще хуже».
Трудно сказать, что здесь характернее: само использованное слово «избранный народ» или полная убежденность в том, что «все остальные еще хуже». Воистину прав, тысячу прав Г. Честертон: одни люди пользуются умом, другие ему поклоняются.
