Джон Толкиен - Тайный порок
Конечно, тем, что было перечислено выше, интерес к созданию языков не ограничивается. Можно подходить к этому процессу по-филологически (от филологии нам никуда не деться в любом случае, но все-таки сначала возникает язык и уже потом появляется филология): скажем, придумать некий псевдоисторический фон и как бы вывести сконструированное слово из предшествовавшего ему по времени или наметить несколько направлений развития языка и посмотреть, к каким изменениям словоформ они приведут. Первый способ позволяет установить общий характер изменений для данного слова; благодаря второму выявляется конкретное слово. Оба способа равно привлекательны и придают языку точность и весомость — правда, конечным результатом будет красота ради красоты и не более того.
Кроме того, можно предаваться грамматическим и логическим штудиям, каковые являются занятиями более интеллектуальными, нежели филологические изыскания. Например, оставляя в стороне, на время, если не насовсем, фонетику и благозвучность словоформ, определить категории слов в языке, разработать иерархию и самые разные, наиточнейшие, совершенно невообразимые для других способы выражения смысла. В таком случае придется поломать голову над логическим аппаратом, который должен быть абсолютно нетривиальным и тем не менее эффективным, то есть рабочим; к несчастью, учитывая, сколько людей брались за решение этой задачи и сколько они потратили времени, придумать что-либо действительно невероятное попросту не получится, даже случайно. Но это не должно останавливать; допустим, вы по редчайшему стечению обстоятельств (гораздо чаще мы ни о чем не подозреваем и твердо убеждены в своем первенстве) узнали, что ваш метод уже был использован. Что тогда? Продолжайте трудиться, и пусть вас вдохновляет тот факт, что за вами — творческий опыт безымянных гениев, вложивших свою фантазию в наши традиционные языки на благо (а также, к сожалению, на поругание) менее искусных и менее искушенных собратьев.
Что ж, полагаю, не стоит оттягивать далее. С вашего разрешения я процитирую несколько фрагментов на языке, созданном мною в часы досуга. На мой взгляд, это лучшие фрагменты, по которым вполне можно судить о принципах построения языка. Думаю, вас не заинтересуют ни фонологические ряды, над которыми я столько корпел, выводя на бумаге, сопоставляя и, так сказать, пробуя на вкус; ни фонетические конструкции, выпестованные мною в детстве и благополучно канувшие в Лету. Посему позволю себе не вдаваться в подробности строения этого языка и сразу перейду к текстам. Впрочем, некое предварение все же необходимо. Этот язык выражает мои личные фонетические пристрастия, причем, если можно так выразиться, в их «обобщенном» варианте, который есть результат взаимодействия моих предпочтений и сторонних влияний. У этого языка долгая — по моим меркам, разумеется — история, иначе писать на нем, тем более стихи, было бы невозможно. Повторюсь: это мой язык, и он выражает (и одновременно фиксирует) мои вкусы. Подобно мифологии, язык изначально выражает вкусы своего творца, а затем оседает в сознании и сливается с ним воедино, и разделить их уже не под силу никому. Я могу придумать множество слов и множество правил, коренным образом отличающихся от слов и правил этого языка, но в конечном итоге все равно возвращаюсь к нему, неумолимо и неотвратимо, потому что это — мой язык.
Пожалуйста, примите во внимание, что язык этот предназначался для личного пользования, что создавался он «для себя», а вовсе не для того, чтобы с ним проводили научные эксперименты (даже носитель у него был один-единственный — сам автор). И потому в нем, тщательно — и напрасно — оберегаемом от посторонних взглядов, в избытке «красивостей», потому он семантически и фонетически сентиментален, притом, что значения слов, вероятнее всего, банальны донельзя, что в них не ощущается того кроветока, тех отголосков мировых потрясений, каких обыкновенно требуют критики. Прошу вас: будьте благожелательны и снисходительны, ибо, если у подобных творений имеются какие бы то ни было достоинства, они заключаются в их интимности, особости, в их робкой индивидуальности. Публичное обнажение души — тяжелейшее испытание, и я прекрасно понимаю стремление моих безвестных коллег сохранить свое увлечение в глубокой тайне.
Oilima Markirya
Man kiluva kirya ninqe
oilima ailinello luté,
nive qimari ringa ambar
ve maiwin qaine?
Man tiruva kirya ninqe
valkane wilwarindon
lunelinqe vear
tinwelindon talalinen,
vea falastane,
falma pustane,
rámali tine,
kalma histane?
Man tenuva súru laustane
taurelasselindon,
ondoli losse karkane
silda-ránar,
minga-ránar,
lanta-ranar,
ve kaivo-ulmula,
manda túma?
Man kiluva lómi sangane,
telume lungane
tollalinta ruste,
vea qalume,
mandu yáme,
aira móre ala tinwi
lante no lanta-mindon?
Man tiruva rusta kirya
laiqa ondolissen
nu karne vaiya,
úri nienaite hise
pike assari silde
óresse oilima?
Hui oilima man kiluva,
hui oilimaite?
Последний корабль
Кто увидит
белый челн, уходящий
в никуда под стоны
бледных призраков на борту
стоны горестные?
Кто узреет
этот призрачный челн
в море кипучем,
в море бурунном,
в море пенистом,
на крыльях парящий,
на сверкающих крыльях
в свете меркнущем?
Кто услышит,
как воет ветер, листва шелестит,
как камни рычат
под луной тоскливой,
луной увядающей,
луной умирающей,
мертвенно-бледной;
поджидающей бездны
движение тяжкое?
Кто увидит,
как сгущаются тучи,
как клонится небо
к изможденным холмам;
пучину вздыбленную,
бездну разверстую
и тьму, нисходящую
с вековечных небес
на развалины башен?
Кто узреет
ладейный остов
на зеленых камнях,
блики тусклые
на костях белесых
утром последним?
Кто узреет закат последний?
Nieninque
Norolinde pirukendea
elle tande Nielikkilis,
tanya wende nieninqea
yar i vilya anta miqilis.
I oromandin eller tande
ar wingildin wilwarindeen,
losselie telerinwa,
tálin paptalasselindeen.
Как легко заметить, это скорее песня, чем просто стихотворение. Дословно она переводится следующим образом: «Легко и радостно, вприпрыжку, шла малютка Ниэле, девушка-снежинка (Nieninqe), и ветерок срывал поцелуи с ее уст. А навстречу ей — лесные духи и феи вод, что кружились бабочками, светлые жители Волшебной Страны, и палая листва звенела в такт их шагам».
А вот пример более строгого, метрического слога:
Earendel
San ninqeruvisse lútier
kyriasse Earendil or vea,
ar laiqali linqi falmari
langon veakyrio kirier;
wingildin о silqelosseen
alkantaméren úrio
kalmainen; i lunte linganer,
tyulmin talalinen aiqalin
kautáron, i surú laustaner.
Буквальный перевод таков: «На белом коне плыл Эарендил, в ладье по морю стремил свой путь, и волны зеленые рассекала носом ладья. Пенные девы плескались в волнах, и волосы их белоснежные сверкали в лучах солнца; ладья гудела, как натянутая струна; и мачта гнулась под напором ветра, наполнявшего парус». (Ветер не «ревел» и не «завывал», а всего лишь «дул постоянно».)
Стихотворный же перевод будет звучать так:
Эарендел у руля
Белый скакун волну раздвигает,
Белый корабль путь пролагает,
Эарендел у руля.
Седые валы грядут вереницей,
Белая пена в клочья дробится,
Брызги на солнце блестят.
Всадники пенные — кудри льняные —
Мчатся по-над волнами, шальные,
Дикую песнь завели.
И, голосам ликующим вторя,
Зыблется, плещет зеленое море,
Берег исчез вдалеке.
Выгнулся парус, ветром богат,
Струнами снасти тугие звенят,
И нет предела пути.
Эарендел у руля.
Вперяет взор в бескрайний простор,
Правит к Западу он.
В завершение процитирую еще один фрагмент, принадлежащий той же мифологической традиции, однако составленный на ином языке, пускай и родственном тому, о котором говорилось выше.
Dir avosaith a gwaew hinar
engluid eryd argenaid,
dir Tumledin hin Nebrachar
Yrch methail maethon magradhaid.
Damrod dir hanach dalath benn
ven Sirion gar meilien,
gail Luithien heb Eglavar
dir avosaith han Nebrachar.
«В угрюмых, мрачных горах, где задувает ледяной ветер, от Небрахара до Тамледина (Ровной долины), воспрянули орки и пустились по следу. Дамрод (охотник) прошел разлогом и спустился, громко смеясь, к подножию гор, к пенному Сириону (река). И узрел он над мрачным Небрахаром прекрасную Лютиэн, чья красота затмевала сияние звезд».
* * *Разумеется, ни эти фрагменты, ни весь цикл «мифологических» текстов не исчерпывают тех возможностей, которые открывает перед автором измышленный язык. На то, чтобы исчерпать подобные возможности во всем их многообразии, не хватит человеческой жизни; эти фрагменты лишь позволяют ощутить удовольствие, доставляемое поэтическим творчеством, и, как мне кажется, обостряют это удовольствие, делая его более осознанным. Комбинирование звуков ради удовольствия — занятие захватывающее: пробуя возникшее слово «на вкус», чувствуешь вдохновение сродни поэтическому. Фонетика безусловно уступает полифоничностью музыке (особенно в ее современном варианте); однако, применительно к языкотворчеству, она по-прежнему остается надежным, точным и эффективным инструментом.
