Чарльз Кинбот - Серебристый свет (Подлинная жизнь Владимира Набокова)
Набоков сообщает, что под конец той недели, после того как "друг" уехал в Париж, он нередко беседовал на веранде с тощим человеком о болезни его и о разного рода бессмысленных "курсах", которые тому приходилось сносить по настоянью врачей. Человек этот, сославшись на религиозные соображения, отказался позировать Набокову для эскизного портрета. Разумеется, в то время Набоков и понятия не имел, с кем разговаривает. Он узнал об этом через десять лет, после того как в 1933 году Александр Вайалет перевел " Der Prozess" , сделав имя и сочинения Кафки известными за пределами немецкоязычной Европы. Когда Набокову еще несколько лет спустя показали портрет Кафки, он в суеверном ужасе узнавания записал: " Le meme visage, les memes yeux creux et cernes de noir-un visage guette par la mort".
Кое-кто из друзей Набокова, и Моляр среди них, уверяют, будто история о беседах с Кафкой на морском берегу есть позднейшая фабрикация. Другие, оставаясь скептиками и допуская ее неправдоподобие, признают, однако ж, что все могло быть так, как о том сообщается. Мы знаем, что весной и летом 1923 года Набоков много разъезжал, однако пути его остаются для нас загадкой, несмотря на детальные, но расплывчатые по результатам исследования прежних его биографов: он мог посетить Кислинг, или Венский Лес, или даже Прагу. Увы, подобно многим иным анекдотам, связанным с жизнью Набокова, апокрифическим оставался и этот, пока я не наткнулся на следующее место из его дневника, датированное " 13 juillet 1923" (копию оригинальной рукописи великодушно предоставил мне близкий друг, работающий в Библиотеке Конгресса, - перевожу с русского ):
В воскресенье К. пересказал мне написанный им много лет назад рассказ о человеке, который, проснувшись, обнаруживает, что превратился в гигантское насекомое. Воспоминание это, похоже, развеселило его, он закашлялся с такой силой, что я испугался за сохранность его изможденного остова. Я спросил, как ему явилась такая мысль. К. ответил сразу, с трудом сглатывая между фразами, но по-прежнему очень весело, что вдохновение посетило его во сне - ему приснились экскременты и мухи. "Хорошо быть мухой", - мечтательно произнес он. Но почему же в таком случае герой его не обратился в муху? - спросил я. "Чересчур много свободы, - ответил он. Муха ведь может и улететь. А мой Грегор не мог. Он был, как в ловушке, заперт в своей семье, слишком испуганной, чтобы любить его. А вы над чем сейчас работаете?"
Я рассказал о моих стихах, о книгах, о том, сколько стоит квартирка в Париже, о Фонтенбло, о ритмической гимнастике, о жизни эмигранта в Берлине. Он слушал меня увлеченно, словно старался запомнить каждое слово. Последним, что он сказал мне сегодня, было: "Искусство вещь трудная. Я устал. Пора возвращаться к себе. Завтра приедет Дора".
Усталого, но довольного писателя отвезли в его номер. Он попросил, чтобы кресло его поставили у окна. Проведя долгое время в размышлениях над пустой страницей дневника, он потянулся к перу, обмакнул кончик его в чернила и медленно вывел всего одно предложение:
"Wer sucht, findet nicht".
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Медовый реющий туман
Я уверен - читатель получает удовольствие от наших с ним небольших отступлений. Ныне нам надлежит вернуться к мадам Тук, с которой меня познакомил тот самый коллега, что столь непредусмотрительно сбежал в одной из предшествующих глав, так и не завершив своего рассказа. На следующий день я сказал ему, что у меня недавно скончалась тетушка, с которой мы никогда особенно близки не были, что между нами сохранилось остаточное взаимонепонимание, касающееся пустячных невзгод, много лет тому постигших ее недоросля-внука, а моего племянника, и что мне не дает покоя желание снестись с нею. Он странно взглянул на меня, заподозрив, я думаю, розыгрыш, но не стал задавать лишних вопросов и открыл имя своей подруги из Омахи. Скрытность - качество редкое.
Я позвонил профессору французского языка, она подтвердила слышанную мною историю о красном шарфе и с энтузиазмом снабдила меня адресом мадам Тук. Последняя перебралась к тому времени в Линкольн, куда я следующим утром и выехал на автомобиле. (Для тех из читателей, кто питает слабость к пророческим датам, сообщаю, что случилось это 2 июля.) Я езжу теперь в мощном фургоне "Вольво", так что путь из Кедров в Линкольн, приятный путь под безоблачным небом, не подпорченный ни дорожными патрулями, ни норовящими сложиться вдвое полутрейлерами, занял всего пять часов.
Как и подразумевалось ее фамилией - в противность полученному мною описанию скелетоподобной особы, - мадам Тук была тучна. Когда она отворила дверь, это обстоятельство породило во мне диссонанс сознания, мгновенно лишивший меня дара речи: я не затруднился бы назвать "мадам Тук" костлявую азиатку, но произнести "Тук" прямо в лицо женщине тучной - это было бы непосильным испытанием для присущего мне чувства приличия. Я начал лихорадочно перебирать возможности альтернативного произношения: Ток, Тик, Тюк, но тут она разулыбалась и сказала:
- А-а, докта Киинбут! Входиить, входиить, пожалста!
В выговоре ее присутствовала причудливая смесь протяжных американских гласных и бритвенно-острых "и", крививших ее просторное, янтарного оттенка лицо странными гримасами.
Я понял, что это, скорее всего, та особа, которая мне нужна, и остановился, хоть и стал оттого казаться себе неким нелепым grandee , на незатейливом "мадам". Мадам провела меня, бесцеремонно подталкивая, в гостиную, такую же, как в Омахе, если судить по бамбуковым жалюзи и дешевому восточному антуражу.
- Садиитесь, садиитесь, - сказала она, похлопывая по спинке стоявшего у круглого столика тростникового стула, выглядевшего слабоватым для моего немалого остова. Сопровождаемый хором потрескиваний, я неуверенно опустился на стул. Солнце уже час как село, комната, освещаемая лишь несколькими чадившими свечьми да свисавшей над столом узорчатой лампой из лакированного красного дерева, накрытой полупрозрачным бумажным абажуром, казалась темноватой. Ночница билась о задымленный потолок, описывая вывернутые наизнанку параболы, точно некое упругое тело, пойманное в западню иного, проникшего в наш, мира с обращенной вспять силой тяготения.
Мадам Тук уселась насупротив меня, вызвав в своем стуле протест еще более громкий. Безмятежно улыбаясь, она выложила на столик пухлые ладони, растопырила ничем не украшенные туповатые пальцы и спросила: "Чего вы хотиите? Сиирина?" Имя это прозвучало в ее устах как названье прописанной доктором микстуры. Я кивнул. "Ну, начнем".
Несколько времени мы просидели в молчании, я все отчетливее слышал собственное дыхание и присущий мне запашок, смесь пряностей с расплавленным воском. Я машинально закрыл глаза, полагая, что так оно приличествует процедурам подобного рода, и тьма - признаюсь с некоторой робостью напугала меня.
Скрипнул чей-то стул - мой или ее.
Да, я знаю, знаю без всяких сомнений, что многие из вас, основываясь единственно на непристойном вздоре, распространяемом обо мне завистливыми коллегами, считают меня если не сумасшедшим, то лишенным ума. Уверяю вас, я не страдаю ни тем, ни другим. И самое главное, о мои досточтимые, скептические читатели, чтобы в вашем отношении ко мне присутствовала, так сказать, презумпция невиновности, пусть даже только сейчас, только до конца этой чрезвычайно важной главы. Умоляю вас, будьте внимательны, не судите меня, пока не прочтете всего, всего, до конца.
Внезапно послышался некий шум, начавшийся как негромкое трепетное бормотание, расплывчатый шепоток вентилятора, вращающегося в какой-то соседней комнате. Поначалу я принял его за биенья ночницы о потолок, но нет, то было нечто иное. Вернее, нечто помимо него. Пока я усиливался, не открывая глаз, не снимая напряженных рук со стола, за которым сидел, вновь обрести способность ориентироваться в пространстве на слух, в унисон первому звуку стал возвышаться второй, родственный первому, но в большей мере человеческий, далекий и вроде бы близкий шепечущий звук, подобный вздоху во сне. Он вылился в звучное "Ааах", и мадам Тук произнесла:
- Виин.
Не уверенный, что мне стоит встревать, я ждал продолжения.
- Да? - произнесено это было все той же мадам Тук, но голос решительно не походил на ее. Как надлежит обращаться к призраку? Сэр? Господин? Мистер? Ваше превосходительство? Полностью утратив обыкновенно присущее мне самообладание, я, запинаясь, пролепетал :
- А, э, м-м, я хотел бы задать вам несколько вопросов, прошу вас, сэр, если позволите, - голос мой звучал, против обычного, сипловато. Я откашлялся. В глазах защипало, слезы наполнили их.
Пауза. Дробное "фррр" повторилось.
- Да.
Я проглотил ту каплю слюны, какая еще оставалась во рту, и втянул в себя пряный воздух.
- Не могли бы вы сказать мне, на что похожа та, другая сторона.
Я произнес это буднично, без знака вопроса, без возвышения голоса в конце фразы. По причинам, мне не известным, говорил я совсем медленно, мелочно артикулируя каждый слог, как говоришь в незнакомом городе с туземцем, выпытывая у него направление, в котором следует идти: "Не... могли... бы... вы... сказать... мне..."
