Всеволод Ревич - Не быль, но и не выдумка
Они добираются на этот остров и, проникнув в пещеру, с изумлением видят каменные стелы, покрытые высеченными на них иероглифами. Конечно, египетскими, зря что ли Брамбеус был учеником Шамполиона. Правда, сперва их несколько смутило «то, каким непостижимым случаем Египетские иероглифы забрались на Медвежий остров, посреди Ледовитого Океана. Не белые ли медведи сочинили эту надпись?» Но смекалистым землепроходцам тут же удается найти объяснение, тоже вполне в духе нынешней научной фантастики. «Это только новое доказательство, что так называемые Египетские иероглифы не суть Египетские, а были переданы жрецам того края гораздо древнейшим народом, без сомнения людьми, уцелевшими от последнего потопа».
На то, чтобы скопировать эти надписи, у путников нет времени, его только-только хватает, чтобы их прочитать. И вот ученик Шамполиона начинает, не затруднясь, шпарить по-писаному; вместо глав у этой повести идут стены: Стена I, Стена II и т. д. Перед нами развертывается в том же пародийном ключе история допотопной страны, которая погибла от удара кометы, о чем и поведал на камне последний оставшийся в живых житель столичного города Хухурун (весьма напоминающего Санкт-Петербург). Шпурцманн слушает чтение Брамбеуса, разинув рот, и лишь иногда делает глубокомысленные замечания. Например, немец не выдерживает, когда чтец вставляет в свой рассказ слово «кокетка». Возникает научная дискуссия.
«— Я не думаю, — говорит Шпурцманн, — чтоб кокетки были известны еще до потопа… Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезиосауры, палетерионы и разные драконы и гидры; но кокетки — это произведения новейших времен.
— Извините, любезный Доктор… Вот иероглиф, лисица без сердца; это, по грамматике Шампольона-Младшего, должно означать кокетку…»
А сцена, в которой высекавший иероглифы и его возлюбленная Саяна подвергаются нападению плезиозавра, весьма напоминает кадры из кинофильма «1 000 000 лет до нашей эры».
Однако главное спрятано на последней странице. Когда чтение закончено, выясняется, что это никакие не иероглифы, а лишь естественные узоры, которые под действием сильного холода образовались на поверхности гигантского сталагмита. Немец в ярости, но Брамбеус спокойно парирует: «Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит, по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!»
Думаю, что комментарии здесь могут только повредить.
Пародийно и следующее происшествие с бароном Брамбеусом, случившееся во время «Сентиментального путешествия на гору Этну». За невинный, с его точки зрения, флирт с итальянкой ревнивый швед столкнул несчастного барона в кратер «волкана». Земля внутри оказалась пустотелой, с собственным мирком, в котором все ходят головами к центру Земли, а ногами по внутренней поверхности шара. Тут же дано блестящее объяснение, почему земля внутри пуста, высмеивающее стиль тогдашней (и только ли тогдашней?) научной литературы. Вот оно: «…Изволите видеть: магнетизм положительный, сочетаясь с отрицательным, произвел золото, или начало мужское, и серебро, то есть начало женское, которые беспрестанно тяготят друг на друга; а как благородные металлы представляют свет в тяжести, как субъект в объекте, и суть равны воде, изъявляющей средневековую тяжесть в объективном недоумении, и как, с другой стороны, магнетизм образует тяжесть в свете, как беспредельные идеальные в ограниченном реальном, коих обратный способ явления совершает электризм, от соединения всех этих предметов в субъективном беспорядке, произошли когезивная линия и хаос, — и вот почему наша земля в середине пуста».
Пробив с размаху пол одной дачи в этом опрокинутом мире, барон угодил прямо на вечеринку, пролетев до потолка, так как тело его «привыкло тяготить к центру». Так они и стояли, переговариваясь — нежданный гость на потолке, а аборигенное население на полу. Подвернувшийся философ из местных сурово осудил героя за нехорошее поведение: «Видно, не учился физике, не знает законов тяготения, и вместо того, чтобы стремиться своей тяжестью к внешней поверхности земного шара, как мы, он тяготит к его центру. Это ложная система. Вероятно, он воспитан в превратных правилах, заражающих теперь многие университеты». Впрочем, мир был вскорости восстановлен, и герой даже потанцевал с хозяйкой, дотянувшись до ее кончиков пальцев, — она на полу, а он на потолке.
Мир, в котором очутился барон, — это мир навыворот, так сказать, антимир. Там танцуют на похоронах, денег никто не платит, дураки считаются умнее умных, семейное счастье заключается в том, что супруги целый день ссорятся…
Даже из приведенных примеров легко убедиться, что основные фантастические маршруты проложены задолго до нынешних времен. Уже в первой половине того века мы отыщем и полет на Луну, и путешествие к центру Земли, и кометную угрозу, и даже «машину времени», правда пока без самой машины. Перемещались чаще всего в будущее, но А. Вельтман усадил своего героя в седло волшебного гиппогрифа и отправил в прошлое, к великому греческому полководцу, которого он без затей именовал Александр Филиппович (роман так и назывался «Александр Филиппович Македонский», вышел он в 1836 году). «У греков г. Вельтман нашел и вареницы, и кадки, и бочонки, и все, что вы можете найти в московском Охотном ряду… Очевидно, что это шутка!» — писал о романе В. Г. Белинский.
ОДОЕВСКИЙ И ЕГО «4338–й ГОД»
Самым значительным фантастическим произведением первой трети XIX века обычно считается неоконченная повесть Владимира Федоровича Одоевского «4338–й год». Литераторы тогда были тесно связаны друг с другом. Так, с Кюхельбекером Одоевский выпускал уже упомянутый альманах «Мнемозина», а Булгарин написал на Одоевского и на общество любомудров, в котором тот занимал руководящий пост, один из первых своих доносов: «Образ мыслей их, роль и суждения отзываются самым явным карбонаризмом… собираются они у князя Владимира Одоевского, который слывет между ними философом». Впрочем не следует преувеличивать революционной настроенности В. Одоевского, хотя он действительно был близок и к Кюхельбекеру, и к Грибоедову, и к своему двоюродному «брату и другу» поэту-декабристу Александру Одоевскому. Правда, до левых «крайностей» ни в своем творчестве, ни в своем мировоззрении В. Одоевский не доходил, тем не менее он был по-своему человеком передовым. Но надо сказать, это была личность весьма противоречивая: царский чиновник, сенатор, помогавший петрашевцам и сотрудничавший в демократической «Искре». Он и сам осознавал свою раздвоенность: «Псевдолибералы называют меня царедворцем, монархистом и проч., а отсталые считают меня в числе красных». Может быть, тому способствовали обстоятельства его появления на свет. По отцу он был князь, потомок старинного дворянского рода, а мать его была бывшей крепостной крестьянкой. Обе эти стороны Одоевского, т, е., так сказать, и аристократическая, и демократическая, отразились в его неоконченном «4338–м годе».
Интересно отметить, что тогдашние утописты чаще всего оперировали именно такими гигантскими временными промежутками, как одно, два, три тысячелетия. Причем они это делали вовсе не с какими-то особыми фантастическими намерениями, в этом не было желания заглянуть в глубины веков как можно дальше. В сущности они создавали, пользуясь современной терминологией, фантастику ближнего прицела. Попросту срок этот не представлялся им огромным, темпы жизни были так медленны, что интервал в одно-два столетия казался им слишком незначительным, чтобы за такой промежуток времени произошли хоть сколько-нибудь серьезные изменения в жизни человеческой вообще и в жизни русского общества в частности. Но чем ближе мы будем подходить к сегодняшнему дню, тем короче будут становиться сроки, отодвинутые в будущее.
Как писатель, Одоевский более всего известен своими романтическими повестями, зачастую с мистическим оттенком, и детскими сказками («Городок в табакерке», например), но появление научно-технической утопии в его творчестве не должно казаться удивительным. Писатель-просветитель, один из крупнейших русских музыковедов, Одоевский всю жизнь интересовался историей науки, открытиями, техническим прогрессом. В частности, он хотел написать роман о Джордано Бруно, чья фигура привлекала его необыкновенно. «Семена, брошенные им, не нам ли принадлежит возращать», — писал он. Одоевский очень высоко оценивал роль науки и техники в совершенствовании человечества. В неопубликованных при его жизни записках к «4338–му году» мы находим такое, например, рассуждение об аэростатах:
«…Продолжение условий нынешней жизни зависит от какого-нибудь колеса, над которым теперь трудится какой-нибудь неизвестный механик, — колеса, которое позволит управлять аэростатом. Любопытно знать, когда жизнь человечества будет в пространстве, какую форму получит торговля, браки, границы, домашняя жизнь, законодательство, преследование преступлений и проч. т. п. — словом, все общественное устройство?
