Валентин Моисеев - Как я был «южнокорейским шпионом»
При этом весь четырехподъездный шестнадцатиэтажный дом был оцеплен автоматчиками. Не иначе как после длительного изучения меня и моего образа жизни доблестные и бесстрашные чекисты были уверены, что я начну отстреливаться или убегать от них по карнизам и водосточным трубам (ни того, ни другого, кстати, в доме нет) и уж как минимум выбрасывать из окна шпионские принадлежности.
В качестве понятых выступали приехавшие в составе группы средних лет мужчина и женщина. Пригласить для этого кого-нибудь из соседей следователь отказался, сославшись на позднее время. Ему, естественно, нужны были свои «понятые».
Как впоследствии стало известно с их слов, оба они были военнослужащими из одной части, расположенной «в центре Москвы». Наведенные справки о названном ими номере войсковой части показали, что в действительности он принадлежал расформированному в 1996 году полку. Оба говорили о том, что не были знакомы до появления в моей квартире в качестве понятых, неумело разыгрывая удивление: «Надо же, совершенно случайно оказались сослуживцами!»
Особенно старалась в этом отношении женщина-прапорщик, которая каждый раз, выступая в суде, выдвигала разные версии того, как она оказалась понятой. Жила она в противоположном от Строгино районе Москвы. И то она была в гостях у подруги, после чего, будучи беременной, прогуливалась как раз возле подъезда моего дома, где ее и встретила подъехавшая группа. То просто стояла на остановке, собираясь ехать домой. То она была в гостях у «молодого человека» и, возвращаясь домой, шла на остановку трамвая дворами, где к ней и подошли с просьбой стать понятой. В порыве импровизации она даже назвала дом, в котором живет ее молодой человек, кокетливо отказавшись назвать номер квартиры, «дабы его не компрометировать», что было весьма резонно с ее стороны, поскольку охотников встречаться с нею явно не много. На ее беду, правда, дом этот расположен неподалеку от моего, и я его хорошо знаю, поскольку в нем живет моя теща. И уж совершенно точно по улице Исаковского не ходят трамваи, на остановку которого она шла одна, поскольку, видимо, ее «молодой человек» не считал возможным показаться с ней вдвоем даже под покровом темноты. Да и зачем немолодой беременной женщине, в поздний час спешащей в одиночестве домой к мужу, понадобилась трамвайная остановка, когда рядом с домом находится остановка автобусов, идущих к метро? Куда как удобнее!
Она же на суде с криком изобразила из себя обиженную добродетель, напрочь и с возмущением отказавшись от того, что именно она разыгрывала при первой попытке проникнуть в квартиру роль принесшего телеграмму почтальона, хотя мне об этом простодушно сказал следователь в одной из наших бесед: «Знаете, не пришло в голову ничего лучшего».
Что касается мужчины-майора, то он сначала четко объяснил, что его направил в качестве понятого дежурный по части, оторвав от службы и предоставив для этого служебную машину. На последнем суде, сославшись на давность, он просто сказал, что забыл, как оказался понятым. Женщину же вообще не вызывали на последний процесс, дабы, видимо, ее болезненные фантазии не портили нужную картину происходившего во время обыска и не расходились с импровизациями майора.
Все это, разумеется, бросалось в глаза, и не без умысла, по всей вероятности, судья Г. Н. Коваль, пытавшаяся, как представляется, более объективно рассматривать дело, публично попросила пригласить понятых на очередное заседание суда оперативного сотрудника ФСБ, фигурирующего в деле как «свидетель М». «Хорошо», – ответил он, не почувствовав подвоха. Сама же прапорщик на вопрос, кто ее пригласил в суд в этот раз, ответила невпопад: «Кто-то из следователей, ведших дело». «Свидетель М. ее пригласил, – тут же вмешалась судья, – вы же слышали, Валентин Иванович, что я его просила об этом». Ожидая однажды вызова в зал заседания, в холле прапорщик болтала с дежурившим там постоянно сотрудником Управления контрразведывательных операций ФСБ, сомневаясь, успеют ли они сегодня на совещание…
В лучших традициях ведомства обыск продолжался практически всю ночь – часов до пяти утра. Периодически следователь повторял требование «добровольно выдать все незаконно хранимые предметы». На мой недоуменный вопрос, что же все-таки имеется в виду, он саркастически улыбаясь отвечал:
– Сами знаете.
Обнаружив фотоаппарат «Canon», следователь оживился и долго нажимал все имеющиеся на нем кнопки, пока не включил перемотку. Буквально выломав крышку, вытащил кассету с недоснятой пленкой. Аппарат теперь не работает. Столь же «тщательному осмотру» был подвергнут и миниатюрный японский транзисторный приемник, который также был превращен в хлам.
Из моего рабочего стола взяли все рукописи и черновики, а также документы, в том числе и те, которые я предполагал взять в Сеул. Из семейного альбома были извлечены мои фотографии, в первую очередь те, что были сняты во время сбора папоротника с северокорейцами, а также сделанные в мидовских особняках на Спиридоновке и в подмосковном поселке Мещерино: их интерьеры, похоже, никак не соответствовали понятиям оперативников о служебных помещениях российских учреждений. Да к тому же на фотографиях присутствовали корейцы, на столах кое-где виднелись бутылки. Они долго выясняли, где это снято.
Из дочкиной комнаты был взят компьютер, незадолго до этого подаренный ей для учебы в институте, унесены все дискеты. Оба мои паспорта – и внутренний, и дипломатический – были изъяты сразу, равно как и документы на машину, ключи от бокса на автостоянке, ключи от кабинета и сейфа, служебное удостоверение и личная печать.
В прикроватной тумбочке жены в спальне нашли и изъяли деньги, которые она там хранила единой пачкой «на черный день» – около 4,5 тысяч долларов. Здравый смысл и мое экономическое образование подсказывали необходимость держаться подальше от российских банков. Около 150 долларов были изъяты у меня из бумажника и еще 300 долларов стодолларовыми купюрами – из моего кармана. Их я собирался подарить дочери в связи с ее намеченной через день поездкой в Сеул на языковую стажировку.
Деньги в рублях, а их дома было около десяти тысяч – где-то полторы тысячи долларов по тогдашнему курсу – все мои отпускные, оперативников не заинтересовали, и они их не тронули, даже, по-моему, не пересчитали. В их понимании и в понимании суда, как потом выяснилось, найденная валюта хуже, чем шифры и радиостанции, а шпионам платят исключительно долларами. Нормальные люди дома их не имеют, а хранят все только в рублях и только в сбербанке. Забегая вперед, скажу, что, в конце концов следствие все-таки наложило арест на мой счет в банке «СБС-Агро», на который переводилась зарплата и где помимо нее ни единой копейки не было, а суд признал находящиеся на том счету деньги – целых 20 рублей – «нажитыми преступным путем» и конфисковал их. Сию логику вряд ли можно постичь, если, конечно, не заподозрить следствие и судью в том, что они тем самым выразили свое отношение к МИДу России. Впрочем, уровень данного решения соответствует и другим решениям по делу.
Поскольку у оперативников не хватило конвертов для упаковки всего изъятого, они взяли из одного из ящиков шкафа увиденные там ранее конверты различного формата, в том числе и с логотипами южнокорейского и японского посольств. Добротно и аккуратно сделанные, они хранились там женой для всяких бытовых и хозяйственных нужд.
В результате все изъятое разложили по конвертам. Деньги пересчитали и, как они были единой пачкой, тоже положили в отдельный конверт и опечатали.
Одновременно обыск проходил и в моем служебном кабинете в МИДе. Там в качестве одного из понятых выступал «атташе» департамента государственного протокола некий Курочкин. Этот, судя по должности, молодой человек, видимо, тоже «случайно» был встречен другой группой оперативников ФСБ, стоящим ночью около подъезда «высотки» в нетерпеливом ожидании начала следующего дня трудовых свершений.
В кабинете к изъятому прибавилась ксерокопия отрывка на корейском языке из какого-то материала с перечнем советских и российских договоров, соглашений и протоколов с КНДР, лежавшая в ящике стола, из сейфа была извлечена декларация государственного служащего о принадлежащей ему собственности, а также 1100 долларов семейных денег в российском почтовом конверте с маркой, куда они были положены из принципа: «все яйца не хранят в одной корзине», особенно в неспокойное время. Рубли, лежащие в сейфе, кстати, в конверте с логотипом израильского посольства, не привлекли внимания оперативников, а вот полбутылки представительского виски, хоть и не нашли отражения в протоколе обыска и на видеопленке, но исчезли напрочь, что свидетельствует о вполне грамотном проведении обыска.
Никаких секретных документов в кабинете обнаружено не было.
