Галина Воронская - Галина Александровна Воронская - Воспоминания
Так рассказала она мне о том, что с детства любила музыку. Родители часто водили ее на концерты и, обычно, чтобы концерт был понятнее, проигрывали дома на рояле основные мотивы и арии. Музыку классическую Елена Дмитриевна очень любила и отлично знала. Ей легко давались языки, английский, например, она выучила за три месяца.
В 1892 г. в России был голод. Елена Дмитриевна устроила сбор средств среди знакомых, потом поехала в голодные районы Чувашии и там на собранные деньги открыла столовую для голодающих. Через несколько недель она уже знала чувашский язык, чем привела в изумление всю деревню.
Характер у Елены Дмитриевны был властный, резкий и трудный. Иногда эта властность и независимость оборачивались большим добром. Мне рассказывала Наташа Рыкова: после реабилитации ее матери по советской линии, Наташа стала хлопотать о посмертном восстановлении матери в партии. Наташа обратилась к подругам матери, старым коммунисткам и попросила написать их отзывы для Комиссии партконтроля. Подруги замялись:
— Надо посоветоваться, надо подумать…
Наташа разозлилась и ушла. Только одна Елена Дмитриевна без всяких колебаний и раздумий, выслушав просьбу Наташи, сейчас же продиктовала хорошую характеристику.
Подписала также Елена Дмитриевна и письмо о реабилитации Н.И. Бухарина.
Как-то пришла я к Елене Дмитриевне, у нее сидела женщина из ИМЭЛа и читала ей воспоминания старого большевика.
— Ничего такого не было, — отрезала Елена Дмитриевна, — это он все написал, чтобы себя возвеличить.
— Может быть, вы еще подумаете, вспомните, мы посоветуемся, — возразила женщина.
— Нечего мне советоваться, мне и так все ясно!
Елена Дмитриевна многим помогла в реабилитации, хлопотала о пенсиях для них, о квартирах.
Тем не менее к Сталину она относилась исключительно хорошо. Два его портрета, как я уже писала, висели у нее в кабинете. Третий — большой — находился в спальне над ее кроватью.
К 90-му дню рождения Елены Дмитриевны товарищи подарили ей большой портрет В.И. Ленина. Прихожу однажды читать газету и вижу: портрет Сталина стоит на полу, повернутый к стенке, а на его месте висит большой, хорошо исполненный портрет Ленина. Признаюсь, я порадовалась.
О Сталине, несмотря на то, что он заставил ее выйти на пенсию (которая была очень небольшой), отстранил от активной политической работы, вынес ей ни за что ни при что выговор, Елена Дмитриевна отзывалась неизменно хорошо. Ни тени сомнения в том, что он делал, никакой критики, даже легкой, его взглядов, поступков, никогда не проскальзывало в ее разговорах. Считала, что во всех репрессиях виноваты Берия, Ежов и Шкирятов.
Я не стала с ней спорить, она очень болезненно переносила всякое возражение. Да и спор был бы бесполезный: каждый из нас был слишком убежден в своем мнении. Кроме того, я решила: пусть с ней спорят ее друзья и товарищи, а я не была ни тем, ни другим. Но Елена Дмитриевна, очевидно, все это почувствовала и перестала разговаривать со мной о Сталине. Очень тепло и сердечно отзывалась всегда об А.И. Микояне. Н.С. Хрущева не любила.
В 1937 году, когда начались репрессии, Елена Дмитриевна работала в МОПРе. Очень многих, если не всех ее работников арестовали.
— Вначале я верила во все аресты, думала, что проглядела, ошиблась в людях, потом поняла, — как-то сказала она мне.
Доброта, желание помочь людям, удивительная бескорыстность, полное пренебрежение к деньгам, вещам, материальной стороне жизни у нее уживались с пренебрежительным отношением к людям, жившим в ее доме. Не желая оставлять ее одну после смерти родственницы, товарищи подыскивали ей нечто вроде компаньонок. Ужиться с Еленой Дмитриевной было просто невозможно. Она совершенно не считалась с ними. После работы (многие из них работали), заставляла часами играть с собой в карты, отдавала резким тоном приказания, при посторонних делала им обидные замечания. Долгого пребывания в ее доме никто не выдерживал. Женщины менялись одна за другой. Насколько несерьезны бывали их погрешности, показывает такой факт. Однажды Елена Дмитриевна мне жаловалась и возмущалась, что очередная компаньонка оставила несколько писем (простых, не содержащих никаких важных сообщений) на столе, вместо того, чтобы сразу убрать их!
В то же время многие пользовались ее отзывчивостью и добротой.
Как-то пришел при мне здоровенный детина, мордастый, вихрастый и, переминаясь с ноги на ногу, начал бубнить, что он-де в Москве поиздержался, ему надо ехать домой, но не на что купить билет.
— Сколько вам нужно на билет? — спросила Елена Дмитриевна.
— Ну, рублей сто! (В старом исчислении).
— А хватит вам? Может быть надо больше?
Елена Дмитриевна велела мне достать из ящика деньги и отдала сто рублей детине. А тот все бубнил, что он „непременно, как только приедет, непременно вышлет ей деньги“, и было видно, что он сам не верит своим словам.
Несмотря на очень большую пенсию (наивысшую в Союзе), на гонорары за статьи, Елена Дмитриевна жила чрезвычайно скромно. Помогала родственникам, раздавала деньги многим нуждающимся и говорили, что двум студентам ежемесячно выплачивала стипендию.
Я сначала думала, что раздражительность Елены Дмитриевны связана с ее преклонным возрастом, но товарищи, работавшие с ней, рассказали мне, что она была такой же и в молодые годы. Не могу не вспомнить рассказ жены Ф.И. Голощекина, Елизаветы Арсеньевны. Ф.И. Голощекин был старым членом партии, состоявший много лет членом ЦК. Однажды Голощекин в чем-то проштрафился, Сталин вызвал к себе, но был в этот день в хорошем настроении. Выслушав отчет Голощекина о злополучном деле, Сталин сказал:
— Тебя надо примерно наказать, — и после долгой паузы, — я тебя женю на Стасовой или на Землячке!
Мария Николаевна Мино, работавшая с Еленой Дмитриевной в Петрограде в первые годы революции, отмечала ее удивительную преданность делу, ее умение во имя работы перешагнуть через самолюбие, откинув все личное.
Как-то Елена Дмитриевна вдруг мне сказала:
— Вы плохой советский человек!
На мое удивленное „почему“, ответила;
— Вы взяли большой листок бумаги и написали чуть ли не посередине его, а можно было обойтись четвертушкой. Вы не бережете человеческий труд.
Несмотря на частые телефонные звонки, на книги с дарственными надписями, на большое количество друзей, на еще большее количество писем, мне кажется, что Елена Дмитриевна была все-таки очень внутренне одинока. Она пережила свое поколение, своих товарищей по революции, по большевистскому подполью, и это одиночество обступало ее все больше и больше. Наверное, ей нелегко было оставаться наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Поэтому она так решительно отказывалась от подмосковного санатория „Барвиха“.
— Что я там буду делать одна, без телефонных звонков, без людей!
Еще одна черта характера: необычайная активность. Она не могла равнодушно проходить мимо событий, даже незначительных. Как-то расспрашивала она меня о моей жизни, я пожаловалась на школу, где училась моя младшая дочь, кое-что мне там не нравилось.
— Почему же вы не вмешались и не попытались исправить? — И тут же надавала мне советов, куда и к кому обратиться. Ее очень удивила моя пассивность.
Любила Елена Дмитриевна делать подарки. Пришлют ей виноград или яблоки, обязательно наложит кулек моим детям. Я пробовала отказываться, она начинала сердиться. Волей-неволей приходилось брать.
Было очень грустно смотреть, как угасала Елена Дмитриевна. Стала хуже слышать, перестала включать радио, а раньше оно выключалось только во время сна или чтения. До получения квартиры я снимала с семьей комнату у хозяйки, она меня просто довела до сумасшествия: радио орало там с 6 утра до 12-ти ночи. Я призналась Елене Дмитриевне, что на новой квартире радио у меня нет. Елена Дмитриевна тогда удивилась.
— Не могу себе представить жизнь без радио, особенно без последних известий.
Насколько сама Елена Дмитриевна под настроение любила рассказывать, настолько не любила расспросов. Я это заметила и перестала обращаться к ней с вопросами. Еще очень не любила она, чтобы встретившиеся у нее люди разговаривали друг с другом. Иногда я приходила к Елене Дмитриевне, а у нее кто-нибудь сидел в кабинете. В ожидании, пока она освободится, сядешь в коридоре, скажешь несколько ничего не значащих слов Луше, убиравшей у нее тридцать лет, или Луша спросит о здоровье, о погоде. Если Елена Дмитриевна заметит, что мы разговариваем, позовет в кабинет, усадит в кресло, сиди, слушай, читай книги, но не разговаривай. Но обычно охотно знакомила с людьми, которых я не знала.
Все меньше и меньше слушала Елена Дмитриевна газету. Уже редко мы дочитывали ее до конца, все чаще я пропускала „свои дни“ из-за нездоровья Елены Дмитриевны.
Последнее время около Елены Дмитриевны сложилась не очень хорошая обстановка, она рассталась со своим секретарем А.П. Волковым. Люди, окружавшие ее в это время, старались, чтобы Елена Дмитриевна не встречалась со многими своими товарищами. Особенно это было заметно по цветам. Раньше придешь, во всех вазах цветы, свой букет не знаешь, куда и поставить. Елена Дмитриевна очень любила цветы, друзья и знакомые ей их часто дарили. А теперь все вазы стояли пустые: мало приходило людей. Здоровье Елены Дмитриевны очень ухудшилось, около нее круглосуточно дежурили медсестры.
