Илья Эренбург - Лик войны
Иногда смерть отступает перед самыми обычными делами. «Всевластная», она робеет перед привычкой или будничной заботой, почти перед анекдотом.
В окоп кинули камень с запиской:
«Сегодня в полночь я перебегу к вам. Не стреляйте. Я эльзасец».
Прибежал. Немцы открыли по нему огонь. Мокрый, переполз через канал. Еле спасся, дрожал, слова не мог вымолвить. Французский офицер велел дать ему рюмку рома. Перебежчик завопил:
— Нет, нет. Я член Кольмарского общества трезвости. У нас прекрасное общество: две читальни, столовая… и еще четыре отделения.
Когда Верден был поспешно очищен от населения, в нем остался только старый сторож мерии. Немцы слали в город 350-м. снаряды. Знаете, чем занимался в эти дни сторож? Он расклеивал на стене мерии объявления о свадьбах, которые по закону должны быть вывешены за две недели до венчания. Те, что дали объявления, давно убежали. В городе одни солдаты, выходить из погребов опасно, но сторож знает только свое дело.
В маленьких французских городках существует особая профессия «оглашателей». Потеряет кто-нибудь кошелек или сбежит собака, «оглашатель» ходит по улицам, бьет в барабан и сообщает о пропаже. Недавно я был в Компьене. На город падали снаряды. По пустым, вымершим улицам спокойно шествовал старичок с барабаном и выкрикивал:
— Госпожа Лебрюн потеряла золотую брошку с тремя изумрудами. Вернувшему будет выдано пятьсот франков.
XIIПоля Марнской битвы. Два года прошло, и старые раны не зажили, но затянулись. Время уже коснулось истерзанной земли. Кое-где в деревнях сиротливо глядят — разрушенная ферма, подбитая колокольня, сгоревший амбар. На стенах свежие заплаты. Ямы, вырытые снарядами, поросли травой. Только кресты, много крестов, порой одиноких, порой сбившихся в целые рощицы. На одних имена, другие немые; «здесь покоятся восемь французских солдат», «здесь погребен неизвестный солдат». По дороге едут возы с сеном. Недалеко от меня женщина. Она разыскивает могилу. У нее в руках бумажка — письмо? план? Нагибается, читает имена, идет дальше.
Всюду надписи:
«Питайте уважение к могилам и охраняйте посевы».
Они составлены по просьбе крестьян — приезжавшие топтали поля. Ведь вокруг каждой могилы колосья — тесно, тесно: жизнь не уступает смерти ни одного вершка земли. Много таких же женщин читали эту просьбу расчетливых поселян. Кто знает, звучала ли она для них насмешкой или, быть может, последней мудростью?
На холмике седой дед рассказывает мне о битве. Рассказывает спокойно, эпически, будто об очень далеком прошлом:
— Немцы пришли с той стороны. Здесь они окопались. На третий день к вечеру…
Рассказав, спрашивает:
— Как вы полагаете, m-r, скоро ли позволят нам перепахать могилы? А то много земли пропадает.
Внизу играют ребята. В предвечерней тишине особенно звонки их голоса. Смуглы и прекрасны в сентябрьском солнце широкие поля. Я вспоминаю, как давно, до войны, смотрел я на поле Седана. Равнодушный турист, слушал со скукой слова проводника:
«Отсюда показалась прусская конница»…
Я любовался тогда золотой ольхой и припадавшими к земле ласточками. Вот и сюда когда-нибудь будут приезжать любопытствующие путешественники, слушать объяснения, рассматривать памятники и наслаждаться розовым закатом.
Женщина упала перед одним из крестов. Нашла ли? Или просто остановилась над «немой» могилой? Эта не забудет. Не забуду и я. А голосистые ребята кричат под горой.
ГОРОДА И ЛЮДИ
Мы жили в них, мы говорили, что любим их, но только теперь, как будто впервые мы их увидали. Города — это не только дома и улицы, фабрики и магазины. Они живы своей особенной жизнью. Теперь многие из них умирают, искалеченные человеческой рукой. Как прекрасны руины римских храмов, поросшие травой, с ящерицами на солнце! Их скосили дожди и ветра, дни и ночи, лета, века. Бак уродливы задымленные расщепленные развалины ипрских «рынков» или арасского «беффруа», сраженные крупповскими снарядами. Мучительная, безобразная смерть!
Вот один из погибших городов, столица Артуа, древний Аррас. Я брожу среди камней; кое-где торчат обгорелые стены, уцелевшие фасады, камни, черепицы, жесть, прах. Вот это было «Большой площадью», а это «Малой». Здесь был собор, а здесь ратуша. Теперь все сравнялось.
Шумной и веселой жизнью жил когда-то Аррас. Здесь бывали богатые ярмарки, и на них собирались купцы из Фландрии, Пикардии, из Лиона и из Гента. Тяжелый бархат, нежный шелк, тончайшие кружева и цветные ковры красовались в рынках Арраса. На площадях пели артуасские труверы и разыгрывались наивные мистерии. Горожане в ознаменование своей вольности и своих прав построили высокую башню — «беффруа». На ней царил золотой геральдический лев. Не раз враги — англичане, голландцы, швабы — осаждали Аррас, но гордый лев защищал Аррас. Недаром на городских воротах была задорная надпись:
«Когда мыши будут есть котов, англичане получат Аррас».
Потом отшумели грозы, и ясные осенние дни пришли для Арраса. Он стал тихим провинциальным городом. На площадях зеленела трава. Оскудели амбары, магазины и кассы, поредели жители. По берегам мутной Скарп под вечер гуляли тихие старички из богадельни и редкие туристы. Задолго до его насильственной смерти Аррас называли «мертвым городом», но он жил своей особой жизнью.
Его убили. Почти два года изо дня в день усовершенствованные орудия разрушения старались сразить его хрупкое нежное тело. Обрушилась «беффруа», и долго гордый лев валялся в мусоре. Потом его увезли в изгнание под своды Парижского музея. Жители крепились, они не хотели расстаться с Аррасом. Многие умерли вместе с родным городом.
В этих развалинах ютятся еще люди. Вот старушка, она просиживает целые дни в темном подвале, но она не уезжает.
«Пусть другие, молодые попробуют, а я не могу».
Она не знает истории Артуа, она не понимает красоты готической архитектуры, или фресок древних мастеров. Она просто старая бабка, которая за миску похлебки стирает солдатам белье. Но она чувствует душу Арраса и любит ее. Другие, молодые, построят, быть может, новый город, фабрики и казармы, универсальные магазины, дома с водопроводом, удобный и «живой» город. Но в памяти останется темный провал, прервется золотая цепь преемственности.
IIОб Аррасе исследователи искусств писали книги, а летом любопытные англичане бродили по его площадям. О сожженном Жербевиере знали, кажется, только его жители да еще префект департамента Мэрт-и-Мозель. В нем не было ни готических церквей, ни причудливых замков. Как в каждом порядочном городке Франции, в нем имелась старенькая церковь, новая назойливая мерия, хорошая усадьба («шато») и несколько сот серых приземистых домов. Не о чем жалеть, скажете вы. А вот мадам Фуле плача говорит мне. «Это был самый красивый город во Франции. Конечно, Париж больше, но если бы вы видели площадь перед нашей церковью и липы… старые липы»…
Немцы принесли особые «зажигательные лепешки», и город сгорел. Жители не захотели уехать, они маются в сколоченных наспех бараках. С потолка течет вода, холодно, тесно, а время от времени начинается бомбардировка. Вчера хоронили старого Ледо. Вероятно, летчик принял похоронную процессию за передвижение войск. Одна, другая, третья бомбы. Мертвец долго ждал погребения. В Жербевиере сейчас и умереть трудно. Но мадам Фуле говорит:
— Это прекрасный город. Даже теперь здесь лучше, чем в Нанси или в Париже.
Она показывает открытки с видами — обыкновенные скучные улицы и дома.
— Хотите, я подарю вам одну открытку? Ведь их больше не будет. Жербевиер умер…
IIIПариж — для всех, но каждый любит его своей единственной любовью. Сколько людей повторяют это нежное имя «Париж, Парис, Париджи, Парии»?.. Я помню русскую учительницу из Кобеляк, которая тридцать лет мечтала о Париже и, наконец, скопив гроши, приехала с экскурсией на семь дней. Как мало времени, а в маленькой книжечке записано столько вещей, не успеть осмотреть: «Венера Милосская», «магазин Лувр», «Эйфелева башня» и еще и еще… Но приехав, она никуда не побежала, она села на террасу кафе под каштанами и долго в изнеможении счастья глядела на беспечную толпу, приговаривая:
— Париж, Париж…
И я знаю бедного сенегальца Агли, которому генерал в награду за храбрость предложил попросить все, что он хочет. Агли ответил:
— Я хочу в Париж. Мне сказали, что там золотое небо и все играют на флейтах…
Где они теперь? В Омске и в Буэнос-Айресе, в Чикаго, Каире, может быть в Берлине? Они читают коротенькие телеграммы. Немцы в тридцати километрах. Каждый день налетают «таубе». На Нотр-Дам бросили бомбу. Сегодня ночью протяжно выли сирены, и два «цеппелина» летали над городом. Читают и шепчут: «неужели»?..
Строже и тише стала жизнь Парижа. Скучающие иностранцы не заполняют кафе Монмартра. Париж всегда был немножко провинциален, а теперь его бульвары особенно уютны и милы. Сколько нежных парочек под платанами, поцелуев и слез расставаний! Ребята прыгают на расчерченной мелом мостовой. Старики на набережной Сены перерывают изъеденные пыльные книги, разыскивая какую-нибудь «историю семилетней войны».
