Натан Эйдельман - Твой XIX век
Оже признается, что многие дела и мысли Лунина были ему неизвестны или недоступны: то, в духе века, русский погружается в мудреные рассуждения о магнетизме и мистических тайнах („Лунин и тут был тем же привлекательным по своей оригинальности человеком, и я уверен, что, если б он остался в Париже, он вошел бы в большую славу“); или вдруг появляется в салоне очаровательной баронессы Лидии Роже, где знакомится с неожиданными людьми — от великого Сен-Симона до бывшего шефа полиции полковника Сент-Олера (Оже признается, что беспокоился, как бы Лунин не скомпрометировал себя как-нибудь перед полицейским, но Лидия Роже все уладила); однажды отправляется вместе с Ипполитом навестить знакомого по Петербургу важного иезуита Гривеля, который находит, что „такие люди… нам нужны“. Однако Лунин и Оже не желают „делаться иезуитами в штатском“ (теми, что тайно проводят идеи ордена, внешне не меняя образа жизни).
Но вот наступает день, когда Лунин „сделался необщителен“. Оже „не решался его расспрашивать, хотя и подозревал его в тайных замыслах, судя по тем личностям, которые начали его посещать… Десять лет спустя Бюше, один из главных деятелей карбонаризма, сказал мне, что в их совещаниях участвовал какой-то молодой, пламенный русский; я думаю, что это был Лунин“.
Набраться политической науки, понять эти тайные союзы, оплетавшие едва ли не всю посленаполеоновскую Европу; может быть, в них найти вожделенный рычаг, на который нужно бросить все способности, силы и честолюбие?
Кажется, новые знакомые отвлекали от Лжедмитрия, а XIX век брал верх над XVII…
Но тут происходят события, сохраненные много лет спустя в воспоминаниях друзей. В России умирает Лунин-отец.
„Однажды, когда Мишель был за столом, послышался стук кареты по мостовой, привыкшей лишь к более или менее целым сапогам мирных пешеходов. Входит банкир Лафитт, спрашивает у него имя, вручает ему 100 000 франков. Лунин приглашает весь ошеломленный табльдот во главе с мадам Мишель на обед за городом, везет их туда в экипаже, дарит мадам кольцо — и по окончании обеда прощается с ними навсегда“.
„Теперь я богат, — рассуждает Лунин, — но это богатство не радует меня. Другое дело, если бы я сам разбогател своими трудами, своим умом…“
Оже спрашивает, собирается ли Лунин теперь домой? „Если дела позволят; какие это дела, вы не спрашивайте лучше, все равно я вам не скажу правды…“
* * *Что бы стало с Луниным, проживи его отец еще лет десять — двадцать?
Скорее всего, не сносил бы головы: в Париже ли, Южной Америке или — возвратившись на родину. Возможно, способности и ум как раз и погубили бы его, бросая то к одному, то к другому („Избыток сил задушит меня…“).
На прощальном вечере у баронессы Роже Лунин беседует с Анри де Сен-Симоном, маленьким, уродливым, удивительно вежливым, магнетически интересным собеседником. Великий философ сожалеет об отъезде русского:
„Опять умный человек ускользает от меня! Через вас я бы завязал отношения с молодым народом, еще не иссушенным скептицизмом. Там хорошая почва для принятия нового учения.
— Но, граф, — отвечал Лунин, — мы можем переписываться! Разговор и переписка в одинаковой мере могут служить для вашей цели…“
Сен-Симон, однако, предпочитает устный спор, где „всякое возражение есть залог победы“.
„Да и потом, когда вы приедете к себе, вы тотчас приметесь за бестолковое, бесполезное занятие, где не нужно ни системы, ни принципов, одним словом, вы непременно в ваши лета увлечетесь политикой…“
Баронесса заметила, что Сен-Симон сам беспрерывно занимается политикой.
„— Я это делаю поневоле… Политика — неизбежное зло, тормоз, замедляющий прогресс человечества.
— Но политика освещает прогресс!
— Вы называете прогрессом беспрерывную смену заблуждений“.
И Сен-Симон принялся развивать свои излюбленные мысли, что необходимо развивать промышленность и науку, освежая их высоким чувством, новым христианством, „а другой политики не может быть у народов“.
На прощанье он говорит Лунину:
„Если вы меня забудете, то не забывайте пословицы: погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь. Со времени Петра Великого вы все более и более расширяете свои пределы: не потеряйтесь в безграничном пространстве. Рим сгубили его победы: учение Христа взошло на почве, удобренной кровью. Война поддерживает рабство; мирный труд положит основание свободе, которая есть неотъемлемое право каждого“.
После ухода Сен-Симона русский, по словам Оже, „долго молчал, погруженный в размышления“.
Однако коляска и лакей, нанятые за деньги, присланные из Петербурга, уже ждут. Лунин говорит, что охотно взял бы Ипполита в Россию, но тот не захочет жить за его счет, да и не нужно это; и с обычной дружеской беспощадностью объясняет на прощание:
„— Я вас знаю лучше, чем вы себя, и уверен, что из вас ничего не выйдет, хотя способности у вас есть ко всему.
— Не слишком ли вы строги, милый Мишель?
— О нет! С тех пор как вы вернулись на родину, вы занимаетесь пустяками; а между тем вам открыты все пути, и вы бы могли, употребив свои способности на пользу отечества, подготовить для себя хорошую будущность.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, мой друг! Вы уже не в первый раз стараетесь вразумить меня насчет политики, но это напрасный труд: из меня никогда не выйдет политического деятеля.
— Тем хуже для вас. Ваше отечество теперь в таком положении, что именно на этом поприще можно приносить пользу.
— Кроме этой, есть еще и другие дороги.
— Большая дорога и короче и безопасней. Не думайте, что мое пребывание во Франции останется без пользы для России. Если б вы были таким человеком, каких мне надо, то есть если бы при ваших способностях и добром сердце у вас была бы известная доля честолюбия, я бы силою увез вас с собою, конечно, не с той целью, чтоб вы занимались всяким вздором в петербургских гостиных“.
У заставы русский и француз обнялись и расстались навсегда.
Оже заканчивает записки: „Я продолжал вести бесполезную жизнь, не понимая своей действительной пользы…“
Лунин и его друзья еще появятся на страницах нашей книги; но прежде повествование коснется совершенно иных областей давней российской жизни.
РАССКАЗ ВТОРОЙ
СТАРЕЦ АФАНАСИЙ
В начале 1861 года Вольная русская заграничная типография Герцена и Огарева (о ней в этой книге еще немало будет рассказано) напечатала странный, с виду полуфантастический рассказ. Действие его начиналось еще в середине XVIII столетия и продолжалось в XIX.
Двадцатого сентября 1754 года родился Павел I. В тот День императрица-бабушка Елисавета Петровна избавилась наконец от долгого гнева против наследника (будущего Петра III) и его супруги (будущей Екатерины II) за их затянувшуюся бездетность.
Будущий император Павел I еще не умел произнести и слова, но о нем первые недобрые слова уже были сказаны. Каждый российский монарх жил и умирал, сопровождаемый самыми невероятными слухами. Но вряд ли о ком-нибудь ходило больше толков и сплетен, чем о „подмененном государе Павле Петровиче“.
Быстро вышло наружу, что в самом рождении его — нечто неясное, таинственное, беззаконное.
Павел так и не знал, кто же его отец (если Петр III — то, что с ним сделали, если другой — то кто же?). Не понимал Павел, за что мать его не любит и собирается лишить престола. Гадал, отчего уж так к нему неуважителен Григорий Потемкин, „который в Зимнем дворце при проходе его в амбразуре окна, положа ноги на против стоящее кресло, не только не вставал, но и не отнимал их“.
Четыре года он царствовал и всюду угадывал измену, обман, заговор.
Павел Петрович был государственной тайной для самого себя.
Секретная жизнь завершилась секретной смертью в ночь с 11-го на 12 марта 1801 года. Он только успел увидеть, что убивают, но так и не узнал всех своих убийц.
Наутро напечатали и выкрикнули, что государя сразил апоплексический удар, но рядом уж спорили, ухмыляясь, „апоплексический шарф ли“ затянул шею или „апоплексическим подсвечником“ — в висок; а поодаль шептали, что Павел Петрович непременно скрылся, в свой час явится и заступится…
„На похоронах Уварова покойный государь [Александр I] следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову):„Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?“ (Уваров — один из цареубийц 11 марта)“.
