Геннадий Смолин - Как отравили Булгакова. Яд для гения
И все же, несмотря на такое к себе отношение, я, честно признаться, любил Булгакова, как и все другие из его окружения. Впрочем, возможно, «любил» – не вполне подходящее слово в данном контексте. Принимая во внимание специфический, чисто медицинский интерес доктора к своему пациенту и его болезни, следует, вероятно, вести речь об определенной идее, овладевшей мною. Как я неоднократно утверждал: на состояние Булгакова, угасавшего в своей холодной и мрачной квартире, но отчаянно боровшегося за жизнь, необъяснимым образом повлияли неподдающиеся научному определению сверхъестественные силы.
Основываясь на конкретных фактах, подчас интуитивно, я попытался постичь концепцию о том, что сознание Булгакова было расколото пополам, и в этом состоянии на него действовало нечто, одновременно и исцеляющее, и усугубляющее его болезнь. Причем, уверен, вы в той или иной степени представляете, в чем тут дело, а что касается меня – идеи командора тамплиеров А. А. Карелина лежали за гранью моего понимания. Я взял на себя смелость исследовать состояние нашего друга, надеясь, что это даст ему ключ к решению более общей задачи: понять, как лечить, а возможно, и локализовать подобный недуг – или исцелиться. Я открыто заявлял, что намерен в дальнейшем «изучить развитие ужасной болезни Булгакова, приведшей его к летальному исходу».
Преследуя эту цель, я стал навещать вдову писателя Елену Сергеевну ежедневно и засыпать вопросами о его болезнях в прошлом и так далее. В связи с этим меня интересовали и другие моменты, например, отчего в мире не переводятся люди, которые так и норовят уйти с головой в беспросветную чертовщину, чтобы докопаться до ее сути? Ведь есть вещи, которые не поддаются ни описанию, ни изучению, ни осмыслению, – их лучше и не трогать, так ведь?
Но я, пожалуй, несправедлив как к себе, так и к доктору Булгакова. Мой интерес к писателю явно выходил за рамки чисто научных изысканий, хотя, мне казалось, он сам этого не вполне осознавал. Подозреваю, что я, как и все остальные, был пленен Булгаковым, попал в своеобразное биополе, центром которого являлся великий писатель и его произведения. А уж Вам-то хорошо известно: если затянет бездна – красотой ли, ужасом ли, – не вырвешься!
Что касается меня лично, то скажу, что переживаю огромную тяжесть утраты. Считаю, что свой долг я выполнил. В распоряжении нас, потомков, оказались письма, рукописи, записные книжки, дневниковые записи…
Помнится, по пустой квартире Булгакова уже гуляло гулкое эхо. После долгих недель, проведенных мною у постели писателя, я не мог не заметить, как осиротело и потускнело с уходом Булгакова его жилище. Повсюду витал запах духов, все пропиталось им. Видимо, это было последнее проявление добросовестности служанки Насти – она тщательнейшим образом продезинфицировала помещение перед тем, как оставить его.
Дело, которое предстояло проделать нам троим, казалось мне весьма щекотливым и неприятным. Мы намеревались отыскать оставленные Булгаковым бумаги, рукописи, документы, затерявшиеся в этом бумажном хаосе. Само собой, Елене Сергеевне предназначалось рукописное и печатное богатство великого писателя! Это богатство было умозрительным, поскольку печатать мастера никто не собирался, а тут еще – да мы и знать не знали! – буквально через год разразилась Великая Отечественная война.
Находясь в пустой, навевающей острую тоску комнате, я не мог отделаться от впечатления, что эти двое присутствующих здесь господ меньше всего думали собственно о человеке, который всего каких-то двадцать четыре часа назад, если не меньше, лежал вот тут, на этой небольшой кушетке у стены. Простыня, покрывавшая тело писателя в последние часы его жизни, была убрана… Мои собеседники проявляли себя по-разному. Один из них, казалось, был готов затолкать за пазуху все, что принадлежало Булгакову, тогда как другой внимательно изучал каждую вещицу или листок бумаги, его глаза сквозь стекла в золотой оправе пристально всматривались то в один, то в другой предмет. Похоже, этого субъекта ни на миг не оставляло подозрение, что либо я, либо Попов, либо мы вместе намеренно скрываем истинные цели наших поисков в вещах и бумагах Булгакова.
В какой-то момент я понял, что надо успокоиться, всех простить и все делать разумно, без эмоций.
Мы перерыли всю квартиру, не побрезговали перебрать по клочку груду бумажного мусора, сваленного на кухне, перетряхнули и белье Булгакова, хранившееся в небольшом сундучке. Последнее, пожалуй, было тягостнее всего. Мы копались в его рубашках, в сложенных в стопки сменах белья, и я слышал запах, оставленный в доме еще живым Булгаковым. Я вполне мог определить, какие из рубах он не надевал с тех пор, как его болезнь вступила в завершающую фазу. Как только это произошло, запах, источаемый Булгаковым, сильно изменился.
Там, в закутке, где Настя обычно мыла посуду, я нашел то ли нож, то ли нечто вроде стилета. Думаю, этим грозным оружием служанка резала сыр. Я прихватил находку в комнату. Люстерник держал шкатулку, а я вскрыл ее. На мои подставленные ладони вывалилась пачка бумаг. Сверху лежал портрет довольно-таки миловидной женщины, скажем так, загадочной Маргариты. Как вы, наверное, помните, Булгаков пытался связать с ней свою судьбу. Немного было в его жизни женщин, которые вызвали у него подобное желание. Тщетная надежда! Как и другие избранницы Булгакова, Маргарита отказала ему, считая, что Булгаков занимает слишком низкое общественное положение по сравнению с ее мужем из МПС. Хотя я может быть и не прав…
Это были письма М. А. Булгакова. Три из них как бы составляли одно целое, разделенное на три части, и были нацарапаны не вполне каллиграфическим почерком Булгакова. Нам не удалось определить, кому они были адресованы. Бесспорно одно: их адресат – женщина, женщина, которую Булгаков любил невероятно нежно и невероятно страстно. Он обращался к ней: «Моя вечная любовь!». О, сколько горя и страсти было в его надрывной исповеди! Поразительно: Булгаков безумно любил женщину, о существовании которой никто из нас даже не подозревал. Меня не могло не удивить то, как сильно он желал эту женщину – земную, из плоти и крови, и как отчаянно надеялся обрести с ней единение душ. Но – увы и ах! – единение так и не состоялось. Я смотрел на страницы, исписанные рукой писателя, и вспоминал, как он мечтал найти счастье в браке. Но, Господи, до чего же капризно вело себя по отношению к Булгакову его счастье – всякий раз оно ускользало от него.
И мы, оставшись с литератором Поповым вдвоем, снова принялись разбирать булгаковские бумаги.
Попался еще обрывок письма (Слезкин – мне, Захарову):
«Да хранит Вас Господь, да защитит Он нас обоих!
…Простите меня, дорогой наш доктор Захаров! Боюсь, что напряжение последних недель начинает влиять на мой разум.
Я дал согласие на то, чтобы в ближайшие несколько недель поработать с вами, доктор Захаров (тема: жизнь и смерть Булгакова) и помочь Попову в его изысканиях. Понятно, что нашего дорогого друга никакими изысканиями уже не вернешь и не обрадуешь, но, может быть, наш труд в какой-то степени послужит для воссоздания доподлинной биографии великого русского писателя М. А. Булгакова… Пишу эту фразу и словно слышу громкий, саркастический смех Булгакова. Неудивительно – Булгаков ненавидел врачей, – тех же терапевтов, вернее – их чудовищную некомпетентность (вы, мой дорогой Николай Александрович, чудесное исключение!). Отечественные доктора, включая и советских медицинских светил, так мало сделали, чтобы помочь ему, нашему другу.
Ваш беспредельно преданный друг
Юрий Львович Слезкин».
Среди завалов разной корреспонденции я обнаружил один документ, на мой взгляд, чрезвычайной важности. Он затесался среди каких-то дежурных уведомлений и набросков очередного сценария (помнится, у меня мелькнула мысль: а ведь этот сценарий так и не будет написан!). Так вот, о находке: естественно – рука Булгакова, 12 июля 1939 года, Лебедянь (деревенька, окруженная березовыми рощицами и крутобокими полями, куда, как вы помните, Булгаков отправился на отдых в надежде на то, что чистый воздух и покой излечат его от стремительно прогрессирующего нездоровья). То было своего рода присказка к духовному завещанию мастера. Сверху на странице было написано:
«Пасынкам моим Сергею и Евгению Шиловским и… Булгаковым». (Пропуск, видимо, был вместо имени Маргарита).
… Как бы не помутился рассудок… Время позднее, свеча, стоящая передо мной, почти догорела. Если я ее сейчас не задую, услышу запах своего подпаленного сознания. Я устал и чувствую неимоверную слабость.
Поцелуйте от моего имени Елену Афанасьевну Земскову, мою драгоценную сестру. Передайте, что брат ее всегда боготворил. Пожалуй, не стоило знакомить ее с содержанием моего достаточно скомканного сообщения. Разве что Вы передадите Елене Сергеевне общий смысл послания. Пусть лучше она узнает о прискорбном событии от Вас, а не из бездушных газетных строк. Ведь Елена Сергеевна тоже любила меня, как своего мужа!..»
