Павел Адельгейм - Своими глазами

Без суда и вины расстреляли поэта.
И за то, что стихи не менял на монеты,
Не нашлось для него ни креста, ни могилы,
Только ветер стонал над землёю остылой.
Сохранились стихи, как эпохи примета,
Окровавленным свитком непрожитых лет,
Чтоб оставить потомкам печальный привет.
Чтоб они в суете не забыли
Всех, по воле злодеев, покинувших свет,
Растворившихся в лагерной пыли…
30 июля 2008 г.

Я прожил как хотел
И умер как умел.
Мы все в сем мире гости.
Во мраке гробовом,
Под камнем иль крестом
Покойтесь мирно, кости.
Судей своих не знаю,
Врачей своих прощаю.
Я клином вышиб клин.
В музей отдать бумаги,
А тело сунуть в раки
Во век веков аминь.
Анатолий Павлович Адельгейм, 1929 г.

Вот опять настала осень
И опять Михайлов день,
И сегодня двадцать восемь
Перешло через плетень.
Не вчера ли на вечорку
Собиралась погулять?
Оглянулася девчонка —
Уж давно жена и мать.
И серебряные пряди
Притаились в волосах.
Осень. В блекнущем наряде
Несказанная краса.
В сердце нет ещё усталости,
Жизнь как прежде, хороша. Выпьем!
Дай Бог мирной старости.
Да не старится душа!
23 сентября 1969 г.

Я ждал. И отворилась дверь:
И мы с тобою встретились глазами.
И первый раз за всё, за всё — теперь
Мои глаза наполнились слезами.
Поверить сердце всё ещё не смело
В то, что казалось навсегда утраченным.
А может, то весна прошелестела
В зелёном платье, поясом охваченном?
Снаружи шум, как боль, утих.
Вокруг пространство опустело…
Лишь шёлк волос твоих,
И пряный запах тела,
И рук знакомое тепло
На сердце вечностью легло.
Блаженства большего душа уж не хотела.
1969 г.

За заборами,
За запорами,
За собачьими злыми сворами
Погребённые,
Прокажённые,
До костей, до души обнажённые,
Дни и ночи
Мы волочим.
Словно цепи.
Нету мочи.
Ни просвета,
Ни привета.
Смерти нет.
И жизни нету.
1970 г.

На Запад солнце медленно скатилось.
День догорел. На землю тьма легла.
Напрасно ждал я. Чуда не случилось.
Любовь тебя ко мне не привела.
Ты снова письма пишешь по привычке,
Любовью строчки не согрев,
И мысли на листе, как будто спички,
Во мраке гаснут, не сгорев.
Я, как письмо, прочитано — забыто.
Ты не поймёшь, в чем не права,
И на мои сердечные обиды
В ответ опять пришлешь слова.
Слова о том, что ты мне рада,
Но занята. Так много бед:
Работа, дети — все слова, что надо
Сказать взамен тех чувств, которых нет.
Моя душа отчаяньем разбита.
В моем окне потушен свет.
Последняя из карт тобою бита.
Я нищ и наг, и мне приюта нет.
За проволокой тюрьмы тутовник старый
Кудрявой порослью опять зазеленел,
Обугленный огнем недавнего пожара, Калека!
Лучше бы ты полностью сгорел.
20 октября 1971 г.

Белый Крым застелил виноград,
как беда.
Только вам не вернуться назад
никогда.
Память в сердце,
как нож вонзим —
Ярким солнцем
охваченный Крым.
Слёзы нашей
общей беды
В горькой чаше
морской воды.
Родина, руки твои целовать
и глаза,
Только мне до тебя достать
нельзя.
Родина, отнятая,
но моя!
Вам — только слёзы,
чужие края.
Сердце — тебе,
огневой херувим,
Далекий, но
незабываемый Крым!
1973 г.

А пальцы чешутся и чешутся на правой,
На правой, той, которой нет.
Есть рулька жуткая и бинт кровавый
И воспалённый полубред.
Твой лик так чёток и понятен:
Черты лица чисты.
По словно вымершей палате
Свой путь проходишь ты.
И я в почтенье и во гневе
Вслед за тобой иду.
О, чьи глаза в тот миг горели,
Свершив продуманно беду!
Измята плоть, кровь вырвалась наружу,
В глазах круги и… мрак.
Качался ты на дружеских руках,
Которым вечно дорог был и нужен.
Тянулись дни без скальпеля и йода.
И сколько нужно пережить,
Чтоб осознать, как мудрая природа
Неумолимо плоть склоняет гнить.
В огне нога — зловещий спрут гангрены.
Блеск скальпеля, трещит под сталью ткань,
И правая — по самое колено…
Теперь попробуй, стройным стань!
На правой пальцы чешутся и чешутся,
На правой, той, которой не вернуть.
Твоя душа сильна, она утешится,
Свой продолжая путь.
Ибраимов Ленур, 3 августа 1971 г.
Крым. Симферополь

Время тоже потеряло ногу,
Ковыляют дни на костылях.
Уступает нехотя дорогу
Прошлое в прокуренных усах.
То как нищий милостыню просит,
То грозит костлявою рукой,
И кусок души моей уносит —
Часть того, что я зову собой.
Ухожу домой, прощайте, вышки,
Что меня три года стерегли,
Вы мне лучше, чем любые книжки
Разобраться в жизни помогли.
Ну и что ж, что ворота открыты,
Нету чудной рыбки в неводу,
К своему разбитому корыту
Я листком оторванным приду.
1 ноября 1972 г.

В Каган, как в святую Мекку
Из тюрьмы, где три года чах,
Придёт одноногий калека
С холщовым мешком на плечах.
И грудью вдыхая свободу,
Обнимет жену и детей.
И слухи пойдут по народу:
Вернулся в свой храм иерей.
3 июня 1972 г.

Подумать нам уже пора
О том, как в сумерках непрошенных
Ко мне ты выйдешь со двора
В халате, на плечи наброшенном.
И всё, что было нереально,
Вдруг станет невозможно близко:
Цветы на скатерти крахмальной,
Чай и горячие сосиски,
Уютный свет и детский шум
И эти ласковые руки —
Отказывающийся ум
Поверить в образы и звуки.
А дальше что? Куда идти?
Где заработать детям хлеба?
В тупик заводят все пути
Под безразлично серым небом.
Незваным гостем к архиерею
Войду в знакомый кабинет.
"Служить? Я Вас принять не смею.
Судимый, контра… Что вы! Нет".
"Мы Вам помочь, конечно, рады,
Но, — отвечает горсовет —
Для человека
Ваших взглядов
Интеллигентной службы нет".
Трудом тяжёлым я бы мог
Хотя бы временно кормиться —
Тюрьма оставила без ног.
А инвалид на что годится?
Владыкам явно недосуг.
Моя судьба их не тревожит.
Виновен? прав ли? — сбыть бы с рук.
А там… пускай живёт, как может.
А сплетни ниткою незримой
Петлю на шею мне плетут:
"Калека, контра, поп, судимый…
И до сих пор ещё он тут?
Таким нет места на земле
Пусть задыхается в петле".
Тут спорить мне не по плечу,
И я молчу. Молчу.
20 сентября 1972 г.