Александр Пушкин - Переписка 1815-1825
Сделай милость, раскуси, разжуй и развари мое письмо. Оно не только вылилось из души, тебе приверженной, но и подсказано размышлением и опытностию. Съезди в Псков, повидайся с Мойером, и ты будешь прав и чист перед нами и всеми. Что за охота дать себя ухлопать аневризмом? Смерть незавидная! Жизнь может и к тому пригодиться, чтобы норовить умереть во-время и кстати.
Обнимаю тебя от души. Желаю получить твое первое письмо из Пскова.
Дай же что-нибудь в Телеграф; ты всё говоришь, что нужно его поддерживать. Кому же как не тебе? Ты можешь придать ему сто процентов дюжиною стихотворений в год, а там и мне веселее будет надсматривать за ним. Охота ли лезть в омут одному! Ты Сталью отделал моего приятеля, а может быть и своего, Александра Муханова, бывшего адъютанта Закревского. Да по делом, хоть мне его и жаль.
Царское Село, 28-го.
6-го сентября. После выговора, вот тебе благодарность за письмо последнее к Жуковскому, где ты говоришь об осенней поездке в Псков. На здоровье и с богом! Карамзин очень доволен твоими трагическими занятиями и хотел отыскать для тебя железный колпак. Он говорит, что ты должен иметь в виду в начертании характера Борисова дикую смесь: набожности и преступных страстей. Он бесперестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания себе. Эта противоположность драматическая! Я советовал бы тебе прислать план трагедии Жуковскому для показания Карамзину, который мог бы тебе полезен быть в историческом отношении. Житие Василия Блаженного напечатано особо. Да возьми повесть дядюшки твоего Василья: разве он не довольно блаженный для тебя. Карамзин говорит, что ты в колпаке немного найдешь пищи, то есть, вшей. Все юродивые похожи! Жуковский уверяет, что и тебе надобно выехать в лицах юродивого. Что за юродивые журналы наши! Я после Ревеля кинулся на них, и мне сделалось тошно. — Вьельгорский сделал прекрасную музыку на твой: "Режь меня! Жги меня!" Я ее еще не слыхал.
Прости, умница. Глажу тебя по головке и в лоб цалую.
12-го выезжаю. — На днях говорил я о тебе с старою и древнею Голицыною, но доброю, безумною попрежнему, хотя безумие ее и переменило направление.
213. П. А. Катенину. Первая половина (не позднее 14) сентября 1825 г. Михайловское.Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твое письмо, знак неизменившейся твоей дружбы…. Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям. Ты огорчаешь меня уверением, что оставил поэзию — общую нашу любовницу. Если это правда, что ж утешает тебя, кто утешит ее?… Я думал, что в своей глуши — ты созидаешь; нет — ты хлопочешь и тягаешься — а между тем годы бегут.
Heu fugant, Posthume, Posthume, labuntur anni. [440]
А что всего хуже, с ними улетают и страсти и воображение. Послушайся, милый, запрись да примись за романтическую трагедию в 18-ти действиях (как трагедии Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того не достоин. Прочел в Булг. (92) твое 3-е действие, прелестное в величавой простоте своей. Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?… На чердаке к.[нязя] Шаховского.
Как ты находишь первый акт Венцеслава? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, [441] признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении; кончена ли вся трагедия?
Что сказать тебе о себе, о своих занятиях? Стихи покаместь я бросил и пишу свои mémoires, [442] то есть, переписываю на бело скучную, сбивчивую черновую тетрадь; 4 песни Онегина у меня готовы, и еще множество отрывков; но мне не до них. Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву — я сам ее люблю; впрочем на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на старые проказы с К…., с театральным маиором и проч.: больше не буду! — Addio, Poëta, a rivederla, ma quando?…. [443]
214. П. А. Вяземскому. 13 и 15 сентября 1825 г. Михайловское.13 сентября.
Сам съешь! — Заметил ли ты, что все наши журнальные анти-критики основаны на сам съешь? Булгарин говорит Федорову: ты лжешь, Фед.[оров] говорит Булг.[арин]у: сам ты лжешь. Пинский говорит Полевому: ты невежда, Пол.[евой] возражает Пинскому: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! — и все правы. Итак, сам съешь, мой милый; ты сам ищешь полудня в четырнадцать часов. — Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться — а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так может быть пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но всё же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis [444] — и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, по неволе голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но чорт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от не-лечения умереть в Михайловском. По крайней мере могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Моера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! — Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все проччие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы — но помилуй…. это моя религия; я уже не фанатик, но всё еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая [445] и страх ада.
Зачем не хочу я согласиться на приезд ко мне Моэра? — я не довольно богат, чтоб выписывать себе славных докторов и платить им за свое лечение — Моер друг Жуков[ском]у — но не Жуковский. Благодеяний от него не хочу. Вот и всё.
Ты признаешься, что в своем водопаде ты более писал о страстном человеке, чем о воде. Отселе и неточность некоторых выражений. Благодарю от души Карамзина за Железный Колпак, что он мне присылает; в замену отошлю ему по почте свой цветной, который полно мне таскать. В самом деле не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее! Сегодня кончил я 2-ую часть моей трагедии — всех, думаю, будет 4. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Не говори, однакож, этого никому. Благодарю тебя и за замечание Карамзина о характере Бориса. Оно мне очень пригодилось. Я смотрел на [446] его с политической точки, не замечая поэтической его стороны; я его засажу за евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное. Ты хочешь плана? возьми конец Х-го и весь одиннадцатый том, вот тебе и план.
Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково?
15 сентяб.
Resumé: [447] Вы находите, что позволение [мне] ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад — но полно об аневризме — он мне надоел, как наши журналы.
Жалею, что о Staël писал Муханов (если адъют.[ант] Раевского), он мой приятель, и я бы не тронул его, а всё же он виноват, M-d Staël [448] наша — не тронь ее — впроччем я пощадил его. Как мне жаль, что Полевой пустился без тебя в Анти-критику! Он длинен и скучен, педант и невежда — ради бога, надень на него строгой мунштук и выезжай его — на досуге. Будут и стихи, но погоди немного.
Горч.[аков] мне живо напомнил Лицей, кажется он не переменился во многом — хоть и созрел и следств. подсох. Ты вбил ему в голову, что я объедаюсь гонением. Ох, душа моя — меня тошнит…. но предлагаемое да едят.
215. Александру I. Начало июля — сентябрь (до 22) 1825 г. Михайловское. (Черновое)Des propos inconsidérés, des vers satiriques [me firent remarquer dans le public], le bruit se répandit que j'avais été traduit et fou[etté] à la ch.[ancellerie] sec[rète].
Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l'opinion, je suis découragé — je me battais, j'avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d'assasin[er] — V [449]
Dans le 1 cas je ne faisais qu'assu[rer] un bruit qui me déshon[orait], en [l']autre je ne me veng.[eais] pas puisqu'il n'y avait pas d'outrage, je commettais un crime, je sacr[ifiais] à l'opinion d'un public que je méprise un homme auquel tenait tout et talent dont j'avais été l'admirateur involontaire.
Telles furent mes réflexions. Je les com[muniqais] à un ami qui fut parf.[aitement] de mon avis. Il me conseilla des démarches de justif.[ication] envers l'autorité — j'en sentis l'inutilité.
Je résolus de mettre tant d'indécence, de jactance dans mes discours et mes écrits qu'enfin l'autoritée soit obligé de me traiter en criminel — [j'espérais] la Sibérie ou la forteresse comme réhabilitation.
La conduite magnanime, libérale de l'autorité me toucha profondément, en déracinant entièrement une ridicule calomnie. Depuis jusqu'à ma disgrâce s'il m'est quelquefois échappé des plaintes contre un ordre de choses reçu, si quelquefois je m'abandonnais à de jeunes déclamations, je suis pourtant bien sûr d'avoir toujours respecté soit dans mes écrits soit dans mes discours la Pers[onne] de V.[otre] M.[ajesté].
