Николай Власов - Великий Бисмарк. Железом и кровью
Первый крупный конфликт произошел в 1848–1849 годах, когда под знаменами германской революции началась война с Данией за обладание Шлезвигом и Гольштейном. Кампания, которую вела в основном прусская армия, была успешной в военном отношении, однако великие державы Европы сочли необходимым вмешаться. Итогом стал подписанный в 1852 году семью государствами Лондонский протокол, авторы которого старались в максимальной степени закрепить сложившееся положение вещей. В соответствии с протоколом герцогства должны были, во-первых, оставаться связанными с Данией личной унией даже после смены правящей династии. Во-вторых, должна была сохраняться их автономия и нераздельность – ни одно из них не могло стать частью датского государства, в отношении обоих должны были действовать равные нормы. Чтобы еще больше стабилизировать ситуацию, в 1853 году датская корона уплатила отступное претенденту на герцогства, имевшему на них после смерти короля Фредерика VII наибольшие права – Христиану Августу фон Зондербург-Аугустенбург.
Однако консервация противоречий, как это часто бывает, не привела к их исчезновению. С одной стороны, датская политическая элита стремилась как можно теснее привязать Шлезвиг, где датчане составляли значительную часть населения, к своему королевству. В 1855 году была предпринята первая попытка ввести общую конституцию для Дании и Шлезвига, однако жесткая реакция Германского союза заставила Копенгаген пойти на попятный. С другой стороны, сын Христиана Августа, Фридрих фон Аугустенбург, публично дезавуировал отказ своего отца от претензий на трон, заявив, что по-прежнему рассматривает себя в качестве наследника престола северных герцогств. В дополнения к этому сословные представительства в Шлезвиге и Гольштейне, где доминировали немецкие националисты, с конца 1850-х годов фактически находились в жестком противостоянии с правительством в Копенгагене. В свою очередь, в программе «Национального союза» в качестве одной из главных целей было записано возвращение герцогств в лоно Германии.
Очередная попытка датчан изменить ситуацию в свою пользу была предпринята 30 марта 1863 года. Король Фредерик VII подписал указ о том, что с нового, 1864 года Шлезвиг полностью присоединяется к Дании, а для Гольштейна вводится самостоятельное управление. Это постановление нарушало сразу два принципа, зафиксированных Лондонским протоколом 1852 г., – автономии и нераздельности герцогств. Пойти на это датского монарха во многом заставило давление со стороны парламента, стремившегося объединить всех датчан в рамках единого государства. Протест Германского союза не замедлил себя ждать. Союзный сейм даже пригрозил Дании экзекуцией – вводом войс к на территорию герцогств.
Еще больше обострило конфликт то обстоятельство, что 15 ноября Фредерик VII отошел в лучший мир и на престол вступил Христиан IX из династии Глюксбургов. Три дня спустя свежеиспеченный монарх подписал конституцию, в соответствии с которой Шлезвиг присоединялся к Дании. Однако в тот же день 34-летний Фридрих фон Аугустенбург предъявил наследственные права на герцогства и немедленно провозгласил себя Фридрихом VIII.
Нового претендента на трон поддержало немецкое общественное мнение, в первую очередь либеральные круги, к которым он был близок по своим убеждениям. Весьма популярной в Германии стала идея создания нового государства Шлезвиг-Гольштейн под скипетром Аугустенбурга. Молодой герцог, сформировавший в Готе правительство в изгнании, стал кумиром многих немцев.
Однако Бисмарк не разделял этот энтузиазм. Его позиция заключалась в том, что необходимо строго придерживаться Лондонского протокола. Для этого у прусского министра-президента имелись две весьма серьезные причины. Во-первых, он вовсе не желал образования на северных границах Пруссии нового государства, которое явно проводило бы либеральную, а значит, антипрусскую политику. Создать себе собственными руками противника, который в значительной степени перекрыл бы выход к Северному морю, – на такую глупость Бисмарк был не способен. Во-вторых, нарушение Лондонского протокола давало бы повод для вмешательства великим державам, подписавшим его – в частности, Великобритании и Франции, которые активно выражали свою готовность поучаствовать в урегулировании конфликта. Бисмарк ставил перед собой задачу удержать все внешние силы от вмешательства в происходящее.
Чего же добивался глава прусского правительства? На этот вопрос трудно дать определенный ответ. Бисмарк далеко не всегда раскрывал свои карты даже близким сотрудникам, зачастую он один знал и понимал смысл того, что он делает. Шлезвиг-гольштейнский кризис был одним из таких моментов. Впоследствии Герберт, старший сын Бисмарка, будет вспоминать: «Как он сам однажды сказал мне, о своих важнейших планах и путях, которыми надеялся их реализовать, он ни с кем не говорил и не мог говорить» [256]. Это, безусловно, создавало ему определенные психологические сложности, однако позволяло избежать утечек информации и усыпить бдительность противников.
Вполне очевидно, что он собирался предотвратить невыгодное для Берлина развитие событий. Герцогства под скипетром датского монарха были ему намного приятнее, чем отдельное враждебное государство на северных границах страны. Кроме того, следовало предотвратить рост влияния Германского союза и формирование фронта великих держав против Пруссии. Это была программа-минимум. Однако сложившаяся ситуация давала шанс расширить влияние в Германии – в том случае, если бы датская корона оказалась слишком упорной в нарушении Лондонского протокола, можно было попытаться прибрать герцогства к рукам. В мае 1864 года он писал одному из своих друзей: «Чтобы пролить свет на сложившуюся ситуацию, замечу, что прусская аннексия герцогств не является для меня высшей и неотложной задачей, а лишь наиболее приятным результатом, если получится достичь его, не рискуя разрывом с Австрией» [257]. В своих воспоминаниях Бисмарк писал более категорично: «С самого начала я неуклонно имел в виду аннексию, не теряя из виду и других возможностей» [258]. Лотар Галл в своей биографии «железного канцлера» говорит о его действиях так: «Политика Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском вопросе представляется образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики» [259]. Еще одно важное соображение – каким бы ни был внешнеполитический итог, его следовало постараться использовать таким образом, чтобы изменить в свою пользу соотношение сил во внутреннем конфликте.
Однако на первых порах прусский министр-президент вновь оказался в изоляции – и в стране, и в правящей элите. «Никогда позднее не был Бисмарк так одинок, его влияние и число друзей так мало, со всех сторон его окружали недоверие и вражда намного более могущественных особ, а его опыт руководящего государственного деятеля оставлял желать лучшего. Какое тонкое чутье, позволявшее ему в ситуации, порой менявшейся каждый час, немедленно отступать, как только сопротивление становилось слишком сильным, и двигаться вперед, как только оно слабело! Каждый шаг мог привести его в одну из многочисленных ловушек; он избежал их всех» [260]. В этих строках, принадлежащих биографу Бисмарка В. Рихтеру, содержится известное преувеличение, однако трудно отрицать тот факт, что шлезвиг-гольштейнский кризис действительно потребовал от главы правительства мастерства и везения канатоходца.
На заседании государственного совета в ноябре 1863 года он выступил резко против признания прав Аугустенбурга на престол. Кронпринц с юности дружил с молодым герцогом, король также симпатизировал Фридриху, и с ними обоими Бисмарку пришлось вступить в спор. Министр-президент позволил себе высказываться так резко, что монарх приказал вычеркнуть его выступление из протокола заседания. «Разве Вы не немец?» – риторически спрашивал Вильгельм главу своего правительства [261]. Но Бисмарк стоял на своем: если Пруссия сейчас даст увлечь себя общественному мнению, как это случилось в 1848 году, то ее ждет такое же дипломатическое поражение под давлением великих держав.
Позиция Бисмарка шокировала многих – еще недавно заигрывавший с национальным движением, он, казалось, полностью вернулся к защите существующего порядка и монархической солидарности. С особенно приятным удивлением за этим наблюдали в Вене, где далеко не сразу распознали суть замыслов прусского министра-президента, который, казалось, из опасного противника в одночасье превратился в союзника. И там, и в столицах других великих держав Европы эту метаморфозу в конечном счете приписали тому печальному опыту, который Бисмарк приобрел во внутренней политике за год своей деятельности во главе правительства. Но это было серьезное заблуждение.
