Павел Крусанов - Беспокойники города Питера
В Клубе Хренов вначале закорешился с шайкой переводчиков типа Иосселя, Хазина, Магида и др., которые несколько обособились, с легкой руки Драгомощенко, на Чернышевского, где еще размещалась театральная студия Горошевского. Клуб был, разумеется, образованием неоднородным, и какие-то творческие контакты зачастую определялись чисто профессиональными или личными склонностями: прозаикам веселей квасить с верными друзьями и ветреными незнакомками, критикам с поэтессами, а переводчикам любо выпивать с коллегами и иностранными разведчиками «с выразительными серыми глазами». Переводчики вообще воображали себя некой элитой и даже завели собственный журнал — «Предлог», название которого, кстати, придуманное тем же Аркадием, достаточно полно выдавало его отнюдь не метафизическую сущность. А что, подготовка и выпуск номера разве не предлог? Во где у них шел дым! Журнал был абсолютно классный, то есть в любом плане, и, на мой взгляд, ни один из ныне здравствующих до него не дотягивается даже на цыпочках. Даже сейчас такая подборка переводов авторов звучит завораживающе, и я ее приведу: В. Ален, Ф. Арабаль, Дж. Барт, Р. Барт, С. Беккет, Э. Берджесс,М. Бланшо, Х.-Л. Борхес, М. Бубер, Р. Гарри, С. Дали, Ж. Деррида, М. Дюрас, Ж. Жене, И.-Б. Зингер, Ф. О'Кон-нор, Ж. Лакан, Ч. Милош, С. Мрожек, М. Олдис, А. Ормсби, Дж. Оруэлл, Я. Пасерба, Г. Пинтер, Р. Руссель, Т. Стоппард, Дж. Толкиен, П. Целан и прочие, — все не вспомнить. Что уж говорить о тех дремучих временах марксистко-ленинской философии и социалистического реализма, когда большинство этих имен знали только считанные умники, а широкие массы интеллектуалов нет? Проблема была налицо, и «Предлог» с ней успешно справлялся. Тут следует сказать даже не столько о роли самиздатских журналов в жизни Северной столицы вообще, потому что это и так понятно, сколько, в частности, о тех, кто выпускал эти журналы. «Обводный канал» делал совершенно конкретно Кирилл Бутырин, «Митин журнал» — Оля Абрамович, «Часы» — Борис Иванов, а «Предлог» делал Хренов. То есть он себе и главный редактор, и корректор, и координатор, и финдиректор, а порой и машинистка, и переплетчик. Это была его идея и его реализация, и какие-то немыслимые для самиздата тиражи — приложения выходили чуть не по сто экземпляров. О компьютерах тогда только слухи ходили, к множительной технике было не подобраться, а подберешься, так на следующий день схлопочешь статью 190 Уголовного кодекса РСФСР, и конец твоему журналу. Вообразите себе гору специальной тонкой бумаги, которую еще нужно где-то отыскать, купить и таскать на себе по городу из одного дома в другой, вообразите копирку, вообразите машинистку, у которой не все дома, то есть и дома никого — она одна, а в голове и вовсе чума, и начинает по своей инициативе править тексты. Вот и прикиньте, что, например, Борис Иванович Иванов регулярно делал «Часы» на протяжении пятнадцати лет, смиряя себя постом и молитвой, а Хренов выпускал «Предлог» шесть лет, ни в чем себе не отказывая. Да, вот уж где действительно шел дым, так это в круге «Предлога». Видите ли, в компании с Артюшковым, Лапицким и Драгомощенко постников я не видел.
Но, насколько я помню, Хренов, вообще долго вел себя хорошо, то есть не пел, когда выпьет, и не топал ногой — ну, это «хорошо» относительно меня, потому что я никогда не топал. Кстати, Серега Артюшков, который тоже провел с Хреновым немало дней жизни, говорит, что точно помнит, когда тот начал топать ногой и петь. Утверждает, что эти особенности Хренов приобрел после просмотра мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда».
Где-то показывали такое кино, а с проходкой было напряженно, и они как-то все-таки проникли с черного хода, но не в зал, а на сцену, по то сторону экрана, и в компании таких же проходимцев плодотворно провели время, попивая и покуривая, за просмотром фильма с изнанки. Потом они куда-то пошли в гости, и там уже, в продолжение вечеринки, Хренов как раз и запел, и затопал.
Знаете, есть один удивительный момент в человеческой памяти, какая-то избирательная амнезия, но когда сегодня я спрашиваю различных знакомых про Хренова, то практически все помнят, только как он топал и пел.
Вот даже Лапицкий, например, первым делом вспоминает про то, как они где-то что-то праздновали, а Хренов начал петь «строубери филд форева», и их замели в опорный пункт во дворе «Хроники». Ну, там на Лапицкого посмотрели и отпустили, и барышню — оказывается, с ними еще и чья-то спутница затесалась — тоже отпустили. Но Лапицкий сказал, что без Хренова не уйдет и долго убеждал ментов, что Хренов, по сути, совершенно тихий и безобидный, что произошло досадное недоразумение. Те по-чему-то поверили и сказали, ладно, мол, катитесь отсюда Однако далеко им уйти не удалось, потому что во дворе снова зазвучало «строубери филд форева», а там такая акустика, что менты тут же выскочили и сцапали Хренова обратно. Тогда эта барышня пошла его вызволять, и все повторилось с буквальной точностью, как в той Хреновской песне: строубери филд форева.
Пел и топал. Ну, казалось бы, что такого? Вот сидят (или стоят, что тоже часто бывало) обыкновенные необыкновенные люди — литераторы там, их поклонницы, просто какие-нибудь с ними добрые пьяницы, — выпивают, беседуют, смеются чин-чинарем, как положено в таких случаях, потому что травят анекдоты, или обсуждают, например, программную статью Э. Гуссерля «Кризис европейского человечества и философия», и вдруг Хренов, кстати, переводчик обсуждаемой работы, ни с того ни с сего начинает напевать какую-то песню советских композиторов на стихи народного даргинского поэта Расула Гамзатова со словами: «исчезли солнечные дни, и птицы улете-ели, и вот проводим мы одни неделю за неде-елей, пусть у тебя на волоса-ах!." — это он поет уже громче, а как только дело доходит до „любимая-любимая-а!“ — совсем во всю глотку. Дальше идет проигрыш, и Хренов, сжимая в руке воображаемый гриф, достаточно громко, сладострастно изгибаясь во все стороны и тряся хайером, изображает дикий запил гитариста Ляпина: „пи-пи-пи-пи-у-пиу-пиу-пиу“ на несколько минут, а потом соло Болучевского на альте: „па-а-а-а-фа-фа-фа, фью-фью-фью, ду-фа-фа-ду“ — кошмар, при этом он еще задней ногой в ботинке отбивает за Корзинина на воображаемой установке: „бум-бум-бум!“ (Думаю, такой состав собирался только в голове у Хренова.) Народ, если это происходит в общественных местах, конечно, шарахается, а друзья ему говорят, хорош, Хренов, тебе шуметь, давай уже выпьем по-человечески, и он возвращается к реальности с ощущением, будто умылся чистой и теплой водой, — во всяком случае, такое у него выражение лица.
Нет, еще много зависело от тусовки. С нами, например — со мной, с Артюшковым — он никогда не топал, а уж куда мы только ни закатывались. Не осталось, наверное, в городе ни одной пивной, ни одного разлива, ни одной шашлычной-чебуречной, где бы мы не оттягивались по полной программе в узком кругу, и все без последствий. Праздновали все подряд, и дым шел широкой волной до самого неба по нескольку дней. А случись кто еще, или вообще без нас — сколько угодно последствий, вплоть до совсем уж нелепых. Раз зацепился Хренов со Светкой Беляевой (сейчас она знаменитая фифа Кониген с собачкой, на каком-то московском канале ведет про деликатесы), с Митей Волчеком (тоже теперь известный бонвиван) и пошли в театр Ленинского комсомола. Не, не на спектакль, а потому что им не хватило, и они решили догнаться, — Светка тогда, чуть чего, сразу кричала: эй, поехали, мол, в театр Ленинского комсомола, там еще выпьем. Что там такое было в этом театре, что всегда можно было выпить, так и осталось неизвестным по той простой причине, что в театр тогда они не попали, а попали в отделение — их менты сняли с крыши дома, который как раз напротив театра. Ну, этим-то что? Веселые приключения — подержали и отпустили, а Хренову припаяли пятнадцать суток, хотя пили вместе. Впрочем, может именно на примере этой несправедливости Митя впервые задумался о нарушениях прав человека и преследовании инакомыслящих в Советском Союзе и пошел работать на радиостанцию «Свобода»,и Светка следом. А уж более инакомыслящего, чем Хренов, я и вообразить не могу.
Вот, например, звонит как-то его Ровинская и говорит, типа, ты там будешь в «Сайгоне», так пульни Хренова домой — он тут вчера за морковкой пошел, — пора бы, мне ж надо суп варить. Прихожу, смотрю — вот он в шляпе, один, но уже с кем-то видно встречался. Встретились и мы. Потом я ему говорю: поехали? Он говорит: поехали, и мы приезжаем на Театральную, идем, идем, идем, идем, идем, вдруг он останавливается. А куда мы идем, спрашивает. Так Ровинская тебя ждет, говорю, суп она хочет. Не, мотает он головой, отказать! Я еще, говорит, морковки не купил. И обратно в «Сайгон».
Знаете, есть люди, кого занимают проблемы вроде того, что вот был, например, Чапаев когда-то — реальный унтер-офицер, полный георгиевский кавалер, потом красный командир; и есть герой романа Фурманова; и ходит по свету персонаж анекдотов, так вот: как они все между собой соотносятся? Но мы тут не будем ломать свои головы: как, как? Да неизвестно как, потому что всю твою жизнь от рассвета до заката — фабулу трагедии и все детали — знает только Бог и никому не говорит, а Фурманов, хоть и был знаком с тем красным командиром, в своем произведении решает задачи сугубо сюжетные — нечеловеческие, и Чапаев у него какой-то немыслимый пидарас, выкованный с головы до ног из чистой стали, а что до анекдотов, то традиция пародийной травестии известна с гомеровских времен и ничего не отражает — там Геракл — обжора и пьяница, а Одиссей, чтобы уклониться от участия в войне, симулирует безумие в дурацком колпаке, то есть, конечно, анекдот — народная мифология — пересказывает отдельные моменты сюжета, но без эпического пафоса. Пафос совершенно чужд обыденной жизни, вот почему анекдот переводит героя на арену повседневности, тем самым занижая его до уровня обыкновенного человека. Помните Фауста и его вроде бы законное маскулинное желание оказаться на месте Париса? Так вот, этому мизантропу и в голову не приходило, что он своим желанием не возвышает себя до уровня героя, а опускает Елену до простодушной потаскушки, которую можно без всякого пафоса трахать, простите за резкость, во все дырки. Потому что в трахании, хоть кого, нет никакого пафоса, но есть что-то другое.
