Валерий Демин - Заветными тропами славянских племен
«Словени же седоша около езера Илмеря [кстати, здесь озеро Ильмень названо точно так же, как и в „Сказании о Словене и Русе“ — по имени Ильмери — сестры легендарных князей — В. Д.], и прозвашася своимъ имянемъ, и сделаша градъ и нарекоша и Новъгородъ. А друзии седоша по Десне, и по Семи, по Суле, нарекошася северъ. И тако разидеся словеньский язык, тем же и грамота прозвася словеньская».
Совершенно ясно, что в первом предложении здесь имеются ввиду словени — бывшие жители Словенска, а ныне ставшие новгородцами. В последнем же предложении речь идет уже о славянах и общем для них славянском языке. Кроме того, данная фраза дает достаточно оснований для предположения, что некогда единый праславянский народ, говоривший на общем для всех праславянском языке, первоначально обитал там, где воздвигнуты были города Словенск и Руса (в последствии Старая Русса), а Словен и Рус являлись предводителями того еще не расчлененного славянского племени: середина 3-го тысячелетия до новой эры вполне подходит для искомого времени.
М. В. Ломоносов как никто другой понимал подоплеку описываемых событий. В изданном еще при его жизни «Кратком Российском летописце с родословием» (1760 г.) великий русский ученый-патриот отмечал: «Прежде избрания и приходу Рурикова обитали в пределах российских славенские народы. Во-первых, новгородцы славянами по отменности именовались и город исстари слыл Словенском». Безусловно, тот факт, что «словене» были жителями и подданными древнего Словенска, основанного князем Словеном, хорошо было известно и Нестору, и его современникам. Но говорить об этом автор «Повести временных лет» не стал — побоялся или не посмел. Вот и пришлось подгонять историю под интересы заказчика. Почему у Нестора сохранилось косвенное упоминание о древнейшей русской столице в контексте прежнего прозвания новгородцев — «словене» (то есть подданные князя Словена и жители города Словенска, столицы Словенского княжества) — теперь остается только гадать. Были ли в самой Несторовой летописи какие-то другие подробности на сей счет, впоследствии соскобленные с пергамента бдительным цензором, вряд ли когда-нибудь удастся узнать. Скорее всего, — с учетом политической конъюнктуры — дополнительных подробностей не было, а случилась непроизвольная оплошность — случайно оговорился монах.
А может, и не случайно. Ведь «Повесть временных лет» — не бесстрастно повествовательное произведение, а остро полемическое и обличительное, что проявляется в особенности там, где православный монах обличает язычество или полемизирует с иноверцами — мусульманами, иудеями, католиками. Но не только! Вся Начальная летопись имеет ясно выраженную тенденциозную направленность. Ее автору необходимо было в первую очередь доказать первородство киевских князей и легитимность династии Рюриковичей.
Сделать это было не так-то просто: население Приднепровья да и всей России в целом свято хранило память о первых русских князьях — Русе, Словене, Кие, Аскольде, Дире и других. Поэтому приходилось прибегать к двум безотказным фальсификационным приемам — искажению и замалчиванию. С Кием, Аскольдом и Диром было проще — им было приписано некняжеское происхождение, и все сомнения в претензии Рюриковичей на киевский престол автоматически отпадали. Со Словеном и Русом было сложнее: оспаривать то, что являлось бесспорным было бессмысленно и смехотворно. Гораздо надежней было сделать вид, что ничего подобного и в помине не было. Авось со временем народ про то вообще позабудет.
Взглянем в данной связи еще раз на знаменитое вступление (зачин) к «Повести временных лет»:
«Се повести времяньных лет, откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее [выделено мной. — В. Д.] княжити, и откуда Руская земля стала есть» (см.: рис. 8).
Большинству современных читателей видится в Несторовых словах набор из трех вопросительных, чуть ли не элегических предложений. В действительности же здесь никакие не вопросы, а безапелляционные утверждения (чуть ли не политические лозунги, понятные современникам Нестора). Кое-кто готов видеть в них поэтические повторы. На самом деле здесь налицо чисто риторические приемы, обусловленные полемическими потребностями. Нестору во что бы то ни стало необходимо доказать, что киевские князья Рюриковичи «первее» на Руси кого бы то ни было. «Первее» в смысле «раньше» — вот оно главное, ключевое слово Несторова зачина да и всей летописи в целом.
Не все, однако, это правильно понимают, потому и переводят вместо «первее» (что вообще не требует никакого перевода) как «первым»: «Кто в Киеве стал первым княжить». То есть: «Кто был первым киевским князем» — вот и весь, дескать, вопрос. Ничего подобного! Казалось бы, нейтральный Несторов вопрос: «Кто в Киеве нача первее княжити» — имеет важнейший (хотя и скрытый) политический смысл и подразумевает окончание:
«Кто в Киеве начал раньше княжить, чем в каком-то там Новгороде, то есть бывшем Словенске Великом».
Потому-то и повторено еще раз почти дословно начальное утверждение, которое так и хочется прочитать:
«Сейчас я вам разъясню, „откуда Русская земля стала есть“ — „Отсюда, из Киева она стала есть, и ниоткуда более“!»
Кстати, Киев поминается только в Лаврентьевском списке Несторовой «Повести». В Ипатьевской летописи начертано безо всякого упоминания Киева:
«…Откуда есть пошла Руская земля, стала есть, и кто в ней почалъ первее княжити».
А Аскольд и Дир именуются здесь первыми киевскими князьями. Но, во-первых, это позднейшая приписка (она сделана перед Несторовым текстом), а, во-вторых, не меняет главной политической цели киевского летописания — доказать первенство Киева и его властителей на Русской земле и замолчать имена древних русских правителей — Словена и Руса.
Из всего вышесказанного становится понятным также и то на первый взгляд странное обстоятельство, почему «Сказание о Словене и Русе» мощным рукописным потоком вошло в обиход русской жизни, начиная только с XVII века. Почему так произошло — догадаться в общем тоже не трудно. В 1613 году на Земском соборе в Москве царем был избран Михаил Федорович Романов — представитель новой династии, правившей в России до 1917 года. Род Рюрика угас, и можно было уже не опасаться преследований и репрессалий за пропаганду крамольных сочинений, опровергающих официальную (в прошлом) точку зрения. Еще недавно за подобное вольнодумство можно было попасть на плаху или на дыбу, лишиться языка (чтобы не болтал) и глаз (чтобы не читали).
Уместно провести и такую аналогию. До ХХ съезда КПСС так называемое Ленинское завещание, известное более как «Письмо к съезду», считалось сверхсекретным документом. Тем не менее, оно тайно распространялось в списках, хотя за хранение, распространение или даже прочтение данного документа в годы массовых репрессий можно было попасть под «расстрельную статью». Причем самой поразительной в таких случаях была формулировка приговора:
«…за чтение (хранение или распространение) фальшивки, именуемой Ленинским завещанием».
Теперь эту «фальшивку» можно прочитать в любом собрании сочинений Ленина.
Ну, а как расправлялись с инакомыслием, скажем, во времена Ивана III свидетельствует тот урок, который преподал государь всея Руси новгородцам, наглядно продемонстрировав отношение власть предержащих ко всякому вольнодумству. Когда многих православных жителей Великого Новгорода попутал бес и они в массовом порядке вдруг вознамерились принять иудейское вероисповедание (так называемая «ересь жидовствующих» — о ней подробно будет рассказано в 6-й главе), царь не стал дожидаться конца этой странной истории и задушил ересь в колыбели: многих ее приверженцев заживо сожгли в срубах, остальных люто пытали, заставляя отречься от крамольных идей, затем отправили в ссылку.
В дальнейшем также мало что изменилось. Официозная история всегда защищалась всеми доступными властям способами. Любые посягательства на канонизированную точку зрения и отклонения от установленного шаблона беспощадно подавлялись. Разве не приговорил сенат к публичному сожжению уже в XVIII веке трагедию Якова Княжнина (1742–1791) «Вадим»? А почему? В первую очередь потому, что скупые сведения Никоновской (Патриаршей) летописи о восстании новгородцев во главе с Вадимом Храбрым против Рюрика и его семьи противоречили официальным придворным установкам. И так было всегда — вплоть до наших дней…
Воистину «Сказание о Словене и Русе» должно стать одним из самых знаменитых произведений отечественной литературы — пока же оно знаменито только тем, что известно узкому кругу скептически настроенных специалистов и неизвестно широкому кругу читателей. Восстановление попранной истины — неотложное требование нынешнего дня!
