Роман Редлих - Сталинщина как духовный феномен
Советский человек исполнен величайшего практицизма. Он чрезвычайно высоко ценит практические знания и уменья. Его в особенности интересуют прикладные науки (влияние стратегического строя его мышления). Но в то же время он не лишен и жажды широкого и обобщающего знания. Может быть, это бессознательный протест против фальсификации науки, но вернее — это природное свойство русских.
Характер советского человека соткан, таким образом, из внешне противоречивых черт: практицизм и жажда знаний, психология обиды и человеколюбие, неверие и жажда веры, узость кругозора и острота интуиции, любовь к комфорту и презрение к материальным благам. Это отнюдь не вечные, неустранимые противоречия, вытекающие из якобы исконных полярностей русской народной души; эти противоречия — болезненная реакция советского человека на практику активной несвободы.
Страх, о котором говорилось выше, калечит душу советского человека, но он не заполняет ее целиком. Он — лишь одна сторона противоречия, а другая — жажда риска. Советского человека больше всего угнетает безнадежность его положения. Он способен к борьбе. Он эту борьбу ведет и вел все страшные годы советской власти. Стоит ему показаться, что борьба не безнадежна, как жажда риска просыпается и овладевает им. Прослойка героических людей есть, надо полагать, в каждой нации. Среди советского народа она, по-видимому, больше, чем у других народов.
Глава 5
Возможно ли духовное возрождение России?
Уже у Маркса отчетливо намечается общественный идеал, который вполне совпадает с эзотерическим понятием коммунистического общества у Сталина. Уже Маркс говорил о свободе, в которую необходимо было прыгнуть, но он же говорил и о царстве вполне родовых существ. Вопиющего противоречия между своими высказываниями Маркс не замечал. Маркс наметил два пути: идти по обоим было совершенно невозможно. Сталин нашел третий путь — путь активной несвободы.
Замысел сталинизма заключается в построении общества, утратившего самый инстинкт свободы, т. е. активно несвободного. Члены этого общества должны объективное рабство воспринимать как свободу, иначе говоря, они должны быть настоящими роботами.
Замысел этот неосуществим. Свобода не есть осознанная необходимость, свобода не есть иллюзия, потребность в свободе неистребима в человеческой душе, инстинкт свободы неискореним. Представление большевиков о свойствах человеческой природы оказалось ложным и при столкновении с жизнью было развеяно в прах.
Ни перед чем не останавливающейся волей сталинизму удалось создать лишь фикции свободного общества и фикции свободных существ, счастливых и гордых своей свободой, получивших ее как дар из рук великого Сталина и бесконечно ему за то благодарных. Так осуществляется абсолютное, но фиктивное властвование, так осуществляется тайный замысел сталинизма.
Не подлежит сомнению, что советский народ жестоко травмирован фикционализмом и страхом.
Страх этот доходит до прямой боязни свободы. В отказе от внутренних претензий на свободу люди хотят видеть какую-то гарантию от преследований власти. Гарантия эта, конечно, оказывается мнимой.
Боятся подвластные властвующих и властвующие подвластных. Страх модифицируется как а) боязнь свободы и ответственности, б) мания преследования, принимающая зачастую клинические формы, в) целая система приспособительных условных рефлексов, г) потеря сознания границ между правдой и ложью, д) замена этих категорий категорией целесообразности (стратегическое мышление).
Сталинизм показал, что насилие над человеческой личностью может идти очень далеко. Беспрерывным насилием можно добиться от человека даже внутреннего отречения от свободы. В атмосфере активной несвободы можно добиться страха перед свободой, страха перед собственным мнением, страха перед собственной совестью. Советские люди представляют многочисленные примеры этого страха, и это совершенно естественно и неизбежно в их положении. Удивительно не это, удивительно то, что в Советском Союзе есть множество людей, которые только внешне покорны и совершенно не знают страха перед свободой. Наоборот, они ей верны и умеют сохранить верность до конца своих дней. Но и те, которые навсегда придавлены страхом перед свободой, и те отнюдь не автоматы. Они боятся свободы, но они знают о ней, и они, несмотря на всю изуродованность их жизни, неизмеримо ближе к свободному человеку, чем к автомату.
Русскому народу выпало на долю продемонстрировать перед всем миром во славу Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина общество вполне родовых существ. Он отказался это сделать. Мало того, он убедительно показал, что для этой роли у него нет решительно никаких данных. Тогда первоначальный наивный замысел марксизма был заменен другим: русский народ должен был явить миру торжество сталинского фикционализма. И для этой роли он оказался мало пригоден. И только для внешнего зрителя, неспособного к сочувственному восприятию чуждого душевного мира и желающего быть обманутым, фикции сталинской власти сходят порой за реальности.
Коммунистическая идея в России мертва. Царством вполне родовых существ Россия сыта по горло. И фиктивным воплощением этого царства, морально-политическим единством советского народа, с энтузиазмом выполняющего мудрые указания великого Сталина — тоже сыта.
Но в государственно-правовых представлениях советского человека культ сталинской государственности оставил глубокий след. При всей своей внутренней жажде свободы, советский человек, — не как исключение, а как правило, — убежден в том, что все проблемы могут и должны решаться властным приказом сверху, что за все отвечает руководство, что только руководство может и обязано обеспечить условия и заставить гражданина делать то, что нужно.
Психология подопечности, требование постоянной опеки со стороны государства, в отдельных и худших случаях демагогически прикрывающее стремление к паразитизму, будет еще долго тяжелым духовным наследием сталинщины, грозящим снова сосредоточить власть в одних руках, ради якобы поставления народа на путь служения его же благу, тем более, что оно опасным образом связывается с исконной русской идеей служения.
Русский человек и до революции и теперь считает недопустимым жить только для себя; по его убеждению жить нужно для чего-то другого. Ничто на Западе его так не отталкивает, как священный эгоизм, само собой разумеющийся для европейца. Что такое свобода по западному представлению? Это игра эгоизмов, которая приводит ко всеобщему удовлетворению — по оптимистической концепции и к господству сильных эгоизмов над слабыми — по пессимистической. Что такое коллективизм? Это союз слабых эгоизмов против сильных. Русскому человеку равно чужды и европейский индивидуализм, и европейский коллективизм.
Основное настроение русского человека иное: не интерес, а ценность, не беспредметная свобода, то есть служение своему эмпирическому «я» как высшей ценности, а свобода служения и ответственности. Но тут-то и подстерегает советского человека опасность. Если бы он был способен до конца осознать свое верное чувство, он стоял бы на совершенно верном пути. Но он этого сделать пока не может: мешают влияния коммунизма. Русский человек лучше понимал себя до революции. Тогда он полагал, что нужно жить «по-божески» и был совершенно прав. Теперь он этого не скажет, потому что его отношения с Богом темны и запутанны до последней степени. И на вопрос, что же это за высшая ценность, коей по его убеждению надлежит служить, он ответит, почти не колеблясь: благо народа.
Не будем к нему придираться и с поспешностью уличать его в коллективном эвдемонизме: может бьггь, если хорошенько покопаться в его душе, мы найдем в ней готовность благо народа поставить на службу более высокой ценности, вернее не понимать его как элементарное эмпирическое благо. Но, может быть, и не найдем. Во всяком случае, если он даже стоит на позициях коллективного Эвдемонизма, то его коллективный эвдемонизм отличается от европейского тем, что он героический. Иным он быть не может: обстановка такова, что она требует от советского человека не какого-нибудь, а именно героического служения, и это требование находит в его сердце горячий отклик. Это — высокий залог прекрасного будущего. Но залог может и обмануть.
Как бы то ни было, опасность коллективного эвдемонизма, пусть в самой благородной и возвышенной форме, подстерегает советского человека. Эта опасность — наследие коммунизма, и она тем более сильна, что ее связь с коммунизмом советский человек в состоянии установить далеко не всегда, скорее в порядке исключения.
