Лев Троцкий - История русской революции. Том II, часть 1
Линии Исполнительного комитета и Керенского в ближайшие после совещания дни продолжали расходиться: соглашатели испугались масс, Керенский – имущих классов. Народные массы требовали отмены смертной казни на фронте. Корнилов, кадеты, посольства Антанты требовали введения ее в тылу.
19 августа Корнилов телеграфировал министру-председателю: «Настойчиво заявляю о необходимости подчинения мне Петроградского округа». Ставка открыто протягивала руку к столице. 24 августа Исполнительный комитет набрался духу гласно потребовать, чтобы правительство положило конец «контрреволюционным приемам» и приступило «без промедления и со всей энергией» к осуществлению демократических преобразований. Это был новый язык. Керенскому приходилось выбирать между приспособлением к демократической платформе, которая при всей своей чахлости могла привести к разрыву с либералами и генералами, столкновению с советами. Керенский решил протянуть руку Корнилову, кадетам, Антанте. Открытой борьбы направо он хотел избежать во что бы то ни стало.
Правда, 21 августа были подвергнуты домашнему аресту великие князья Михаил Александрович и Павел Александрович. Несколько других лиц были при этом взяты под стражу. Но все это было слишком несерьезно, и арестованных пришлось тут же освободить."…Оказалось, – говорил Керенский в своих позднейших показаниях по делу Корнилова, – мы сознательно были направлены на ложный путь". Надо бы прибавить: при содействии самого Керенского. Было ведь совершенно очевидно, что для серьезных заговорщиков, т. е. для всей правой половины Московского совещания, дело шло вовсе не о восстановлении монархии, а об установлении диктатуры буржуазии над народом. В этом смысле Корнилов и все его единомышленники не без возмущения отбрасывали обвинения в «контрреволюционных», т. е. монархических, замыслах. Правда, где-то на задворках шушукались бывшие сановники, флигель-адъютанты, фрейлины, придворные черносотенцы, знахари, монахи, балерины. Но это была совсем ничтожная величина. Победа буржуазии могла прийти не иначе как в форме военной диктатуры. Вопрос о монархии мог бы возникнуть лишь на одном из дальнейших этапов, но опять-таки на базе буржуазной контрреволюции, а не распутинских фрейлин. Для данного периода реальностью была борьба буржуазии против народа под знаменем Корнилова. Ища с этим лагерем союза, Керенский тем охотнее готов был прикрыться от подозрительных левых фиктивным арестом великих князей. Механика была настолько ясна, что московская газета большевиков писала тогда же: «Арестовать пару безмозглых кукол из семейки Романовых и оставлять на свободе… военную клику из командиров во главе с Корниловым – это значит обманывать народ…» Этим и ненавистны были большевики, что они все видели и обо всем говорили вслух.
Вдохновителем и руководителем Керенского в эти критические дни становится Савинков, крупный искатель приключений, революционер спортивного типа, вынесший из школы индивидуального террора презрение к массе; человек даровитый и волевой, что не помешало ему, впрочем, в течение ряда лет быть орудием в руках знаменитого провокатора Азефа; скептик и циник, считавший себя вправе, и не без основания, глядеть на Керенского сверху вниз и, держа правую руку у козырька, почтительно водить его левой за нос. Керенскому Савинков импонировал как человек действия, Корнилову – как доподлинный революционер с историческим именем. Милюков передает любопытный рассказ о первой встрече комиссара и генерала со слов самого Савинкова. «Генерал, – говорил Савинков, – я знаю, что, если сложатся обстоятельства, при которых вы должны будете меня расстрелять, вы меня расстреляете». Потом, выдержав паузу, он прибавил: «Но если условия сложатся так, что мне придется вас расстрелять, я это тоже сделаю». Савинков был причастен к литературе, знал Корнеля и Гюго, был склонен к высокому жанру. Корнилов собирался разделаться с революцией безотносительно к формулам псевдоклассицизма и романтизма. Но и генерал не был вовсе чужд чарам «сильного художественного стиля»: слова бывшего террориста должны были приятно щекотать заложенное в бывшем черносотенце героическое начало.
В одной из позднейших газетных статей, явно вдохновленной, а может быть, и написанной Савинковым, его собственные планы были разъяснены довольно прозрачно. «Еще в бытность комиссаром… – говорила статья, – Савинков пришел к убеждению, что Временное правительство не в силах вывести страну из тяжелого положения. Здесь должны были действовать другие силы. Однако вся работа в этом направлении могла производиться только под знаменем Временного правительства, в частности Керенского. Это была бы революционная диктатура, осуществляемая железной рукой. Такую руку Савинков увидел у… генерала Корнилова». Керенский – как «революционное» прикрытие, Корнилов – как железная рука. О роли третьего статья умалчивает. Но нет сомнения, что Савинков примирял главнокомандующего с премьером не без намерения вытеснить обоих. Одно время эта задняя мысль стала настолько выпирать наружу, что Керенский при протестах Корнилова как раз накануне совещания вынудил Савинкова подать в отставку. Однако, как и все вообще в этом кругу, отставка имела не окончательный характер. «17 августа выяснилось, – показывал Филоненко, – что Савинков и я сохраняем свои посты и что министром-председателем в принципе принята программа, изложенная в докладе, представленном генералом Корниловым, Савинковым и мной». Савинков, которому Керенский 17 августа «приказал заготовить законопроект о мероприятиях в тылу», создал для этой цели комиссию под председательством генерала Апушкина. Серьезно побаиваясь Савинкова, Керенский, однако, окончательно решил использовать его для своего великого плана и не только сохранил за ним военное министерство, но дал ему в придачу и морское. Это означало, по Милюкову, что для правительства "наступило время действовать, даже с риском вызвать на улицу большевиков". Савинков при этом «открыто говорил, что с двумя полками легко подавить большевистский мятеж и разогнать большевистские организации».
И Керенский и Савинков отлично понимали, особенно после московского совещания, что программы Корнилова соглашательские советы ни в каком случае не примут. Петроградский Совет, только вчера потребовавший отмены смертной казни на фронте, с удвоенной силой восстанет завтра против перенесения смертной казни на тыл! Опасность состояла, следовательно, в том, что движение против замышленного Керенским переворота окажется возглавлено не большевиками, а советами. Но перед этим останавливаться не приходилось: дело ведь шло о спасении страны!
«22 августа, – пишет Керенский, – Савинков поехал в Ставку, между прочим (!) для того, чтобы, по моему поручению, потребовать от генерала Корнилова откомандирования в распоряжение Правительства кавалерийского корпуса». Сам Савинков следующим образом определял это поручение, когда ему приходилось оправдываться пред общественным мнением: «Испросить у генерала Корнилова конный корпус для реального осуществления военного положения в Петрограде и для защиты Временного правительства от каких бы то ни было посягательств, в частности (!) от посягательств большевиков, выступление которых… по данным иностранной контрразведки, готовилось снова в связи с германским десантом и восстанием в Финляндии…» Фантастические данные контрразведки должны были попросту прикрыть тот факт, что само правительство, по выражению Милюкова, шло на «риск вызвать на улицу большевиков», т. е. готово было провоцировать восстание. А так как издание декретов о военной диктатуре было назначено на последние дни августа, то к этому же сроку Савинковым приурочивался и ожидаемый мятеж.
25 августа закрыт был без всякого внешнего повода орган большевиков «Пролетарий». Выпущенный ему на смену «Рабочий» писал, что его предшественник «закрыт на другой день после того, как в связи с прорывом Рижского фронта он призывал рабочих и солдат к выдержке и спокойствию. Чья рука так заботливо не дает рабочим знать, что партия предостерегает их от провокации?». Этот вопрос бил в точку. Судьба большевистской печати находилась в руках Савинкова. Закрытие газеты давало два преимущества: раздражало массы и мешало партии ограждать их от провокации, шедшей на этот раз непосредственно с правительственных высот.
По протокольным записям ставки, может быть слегка стилизованным, но в общем вполне отвечающим характеру обстановки и действующих лиц, Савинков заявил Корнилову: «Ваши требования, Лавр Георгиевич, будут удовлетворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения… Опубликование ваших требований… будет толчком для выступления большевиков… Неизвестно, как к новому закону отнесутся советы. Последние также могут оказаться против правительства… Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если кроме большевиков выступят и члены советов, нам придется действовать против них». Посланец Керенского прибавил, что действия должны быть самые решительные и беспощадные, на что Корнилов ответил, что он «иных действий и не понимает». Позже, когда приходилось оправдываться, Савинков прибавлял: «…если бы к моменту восстания большевиков советы были большевистскими…» Но это слишком грубая уловка: декреты, возвещавшие переворот Керенского, должны были последовать через три-четыре дня. Речь шла, таким образом, не о советах будущего, а о тех, которые существовали в конце августа.
