Дао путника. Травелоги - Генис Александр Александрович

– То ли было, – говорят мне, – не зря мы едим протухших акул.

Их мясо держат в отдельном холодильнике, и только в гараже, из-за того что оно пахнет аммиаком, как вокзальный сортир. Акулу едят для укрепления воли, чтобы не расслабляться подобно остальным скандинавам, забывшим общих предков – берсерков.

Убедившись, что все северяне – родичи, я спросил, кого исландцы не любят больше всего?

– Шведов.

– Но ведь колонизаторами были датчане?

– Так это когда было, а шведы все еще тут: длинные, бледноглазые, белобрысые.

– А исландцы?

– Высокие, синеокие, огневолосые.

– Викинги?

– Не совсем. Викинг – это глагол, не национальность, а хобби, позволяющее, когда нет дел дома, путешествовать в дальние края, знакомиться с местными жителями и убивать их.

Один такой, рыжий и могучий, сидел со мной за обедом. По профессии Эггерт Йохансон был скорняком. Кроме того, он играл на гитаре в клубе “О-блади, о-блада”, искал Грааль в центре острова, подозревал в исландцах потерянное колено Израиля и объезжал коней из собственных конюшен, но только весной, потому что зимой представлял на миланском дефиле придуманные им платья из лососевой кожи. Ярый защитник природы, Эггерт умел ею пользоваться и шил из тюленьих шкур непромокаемые сапожки.

– И ради этого, – ужаснулась соседка-американка, – вы убиваете тюленей?

– Нет, мэм, – вежливо ответил викинг, – я делаю это из удовольствия.

К Америке исландцы относятся покровительственно. Ведь Лейф Эриксон ее не только открыл, но и привез в Новый Свет демократию, родившуюся на первом в Европе парламенте – тинге.

Впрочем, как сказал Черчилль, “у исландцев хватило ума забыть, что они открыли Америку”. Зато, когда во время войны Америка открыла – и оккупировала – Исландию, это не прошло для острова даром. Разбогатев на военных поставках, вся страна купила телевизоры и вместе с оккупантами смотрела американские передачи задолго до того, как они добрались до континента. Поэтому по-английски исландцы говорят лучше всех в Европе.

Расположившись, как я, между Америкой и Европой, Исландия со всеми дружит. Я убедился в этом на приеме у президента, с которым повара запросто обсуждали кулинарные перспективы, не вынимая рук из карманов.

Меня, однако, мучил другой вопрос. Изучив старинный особняк, я нашел много интересного. Рог нарвала, палехскую шкатулку, портрет Путина, когда он был президентом, портрет Путина, когда он президентом уже и еще не был, фото Обамы, меч викинга с рунами на лезвии. Чего в доме не было, так это охраны. Не выдержав, я пробился к президенту и задал прямой вопрос:

– Мистер президент, где вы их прячете?

– А зачем нам охранники? – сказал он, будто цитируя саги. – Я присмотрю за вами, вы – за мной.

– Завидно живете.

– Приезжайте еще, адрес простой: шестьдесят шестой градус.

Gezellig

Выше голландцев только масаи, но те редко забираются так далеко на север. Истинные размеры голландской нации, однако, скрадывает сидячий образ жизни – в седле. Решив приобщиться, я зашел в сырую пещеру, где сдавали напрокат велосипеды переимчивым иностранцам.

– Предпочитаете по-мужски или по-дамски? – осведомился хозяин.

– Pardon? – переспросил я, сделав вид, что не понял, потому что и вправду не понял. Амстердам славится красными фонарями, и я засомневался, идет ли речь о велосипедах.

Устав ждать, хозяин вывел черную машину. Рама оказалась мне по грудь, закинуть ногу на круп я и не пытался.

– Давайте для дам, раз я ростом не вышел, – сказал я и уселся на черную уродину. Красивых велосипедов в Голландии я не видел даже на витринах.

– Если вы покупаете дешевый велосипед, – объяснили мне, – то наверняка краденый, а если дорогой, то точно украдут. Но важнее всего – не уронить ключи от дорогого замка в канал, когда пристегиваешься к перилам.

Помимо ключей, на дне лежат велосипеды.

– Наши каналы, – дежурно пошутил гид, – заполняет метр воды, метр ила и метр велосипедов.

– Это не шутка, – возразили местные, – каждый год власти вынимают из воды двадцать тысяч велосипедов.

– Как же они там оказались?

– Обряд взросления. В шестидесятые юные американки сжигали лифчики; голландцы топят велосипеды, бунтуя против родителей.

– Странно, Нидерланды представлялись мне оплотом здравомыслия.

– До поры до времени. Вспомни тюльпановую истерику. У нас шестнадцать миллионов человек топчется по стране, которая на треть меньше твоей Латвии. Легкое безумие приучает к толерантности.

Усвоив урок, я тут же выехал навстречу движению. Велосипедисты, пряча глаза, вежливо объезжали меня без протеста и назидания. Развернувшись, я влился в поток, настолько густой, что сперва шарахался – и зря.

– Главное – не пытайся уклониться, – наставляли меня, – тут на это не рассчитывают.

И действительно, даже в час пик велосипедисты движутся, словно рыбы в косяке, никогда не сталкиваясь.

Голландский быт и в седле прочно налажен. Одни курят, другие жуют, многих сопровождают собаки, молодые – на привязи, избалованные – в корзине. Студенты колесят синхронно, не переставая флиртовать и спорить. Мамаши прогуливают детей в деревянных прицепах. Мальчишки, словно в русской деревне, везут девиц на багажнике. (У одной с ног свалились красные сабо, и я решил, что она тоже приезжая.) Общественный транспорт стирает индивидуальность, индивидуальный ее прячет, велосипед подчеркивает.

– Вот почему, – неудачно польстил я местному, – для меня идеальный город – тот, что без метро, а для москвичей – метро без города.

– В Амстердаме есть метро, – объявил местный, к тому же оказавшийся в прошлой жизни москвичом, – только короткое, ибо теряется в болоте.

– Вот видишь, – невпопад ответил я и покатил к востоку.

Изображая Голландию, Хичкок советовал не стесняться банальности и начинать с ветряной мельницы. Послушавшись, я отправился к ней первой. Единственная выжившая из той сотни, что век назад встречала путника, она сторожила центр города и просилась в гимн или сказку. Высокая и могучая, мельница застилала полнеба и казалась воздушным кораблем со спущенными парусами. От дождя у нее лоснились соломенные бока. Скорее Дон Кихот, чем Санчо Панса, эта громадина подчиняла себе плоский пейзаж, который когда-то помогла создать.

– Как известно, – хвастливо говорят тут, – Бог сотворил всю землю, кроме нашей, с этим мы справились сами.

Про Бога не знаю, но с голландцами спорить не приходится. Осушая с помощью ветряных мельниц воду, они собрали себе страну по вкусу. Равнины бывают разными. Аргентинские пампасы упраздняют третье измерение, в Сахаре укачивает, как в море. Голландия – плоская до вызова: аэропорт расположился на пять метров ниже уровня моря. И всем нравится.

Говорят, что голландцы не могли бы жить в лесу, как немцы, или в горах, как швейцарцы. Им нужен горизонт, скрадывать который дозволяется только тучам. Зато уж в них здесь знают толк. Облака обложили страну снизу доверху, но так, что одни просвечивают сквозь другие до самых звезд, обнажая архитектуру небесного устройства.

Понятно, почему именно здешние художники изобрели облака. До этого их писали со скомканного платка и населяли ангелами. Лишенные рельефа голландцы отдавали драму небу, выделяя ему большую и лучшую часть пейзажа.

Украшая страну, облака заменяют ей горные цепи, и я, любуясь бурными Гималаями над головой, поминутно ждал жуткого дождя. Но занятая собой вата бесцельно слоилась, делясь с землей лишь прохладной (а не липкой, как в Нью-Йорке) влагой.

– Из-за нее, – сказала горничная в отеле, – здесь, сколько ни стирай, все равно пахнет сыростью.

– В синагоге португальских сефардов, – сказал встреченный еврей, – пол посыпали опилками, чтобы не гнили ветхие книги.

– Крестьянские дома, – прочитал я у Хёйзинги, – держали в неслыханной чистоте, без которой в столь влажном климате мгновенно портится сыр, а его делали в каждой семье.