Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)
И въявь представилось:
– Помнишь, Коба, этого из Вены?
– Нет, не помню! – глухо отрезал Сталин.
– Но!.. – встретив жесткий, неумолимый взгляд, Бухарин запнулся и отвел лихорадочные глаза.
Уж минула пора, когда этот болтливый, сластолюбивый человечишка с позорной кличкой «Зиночка» мог распоряжаться чужими жизнями и «путем массовых расстрелов вырабатывать новую человеческую формацию». Так он изволил выразиться в одной своей гнусной статейке. Но его время и время иных подельников было беспощадно повержено – и восторженному любителю расстрельного воспитания приспела пора распорядиться собственной смертью, а не чужими, невинными жизнями. Но он оказался не способен даже на это. Огненный мрак последнего одиночества с презрением отринул в низшую, смрадную бездну его непотребную, изолгавшуюся сущность – и черный квадрат антибытия запечатал ее на веки вечные.
«У-у, уроды грязные!!!..» – неведомо кому погрозил Сталин кулаком – и лицо Нади на миг увиделось, беспомощное, прекрасное лицо.
«…А что было бы, если б они одержали победу? Растоптали бы враз, изглумились и уничтожили бы без суда и следствия. Это он им, как порядочным, процессы устраивал, Вышинского на красноречие вдохновлял. Крупный мужик, умница – и зря трясется, что кто-то ему припомнит, как он Ленина в 17-м году собирался арестовывать. Жаль, что не арестовал, можно было бы начисто засудить картавого за шпионаж в пользу Германии. И все по-иному бы пошло, и мне полегче доля досталась бы… И Надя была бы жива… Вот этот грех Андрею Януарьевичу помнить надо. Мог бы уберечь Россию от чужебесия, но прошляпил, правовед! А если бы Троцкий с Бухарчиком его растоптали, предателем объявили… Отказалась бы от него, как жена Бухарчика, эта малолетняя Ларина. Конечно, Ларина не Татьяна, да и Бухарчик не Евгений Онегин, Зиночка блядский! Нет, Надя – совсем другое. А эту Ларину пришлось пожалеть, да и что с девчонки взять: охмурил, болтун, соблазнил несовершеннолетнюю при живой собственной жене, воспитатель человечества гребаный. Заставил, скотина, наизусть „письмо будущим вождям СССР“ заучить. Откуда им взяться, вождям-то? Вечность на вождей скуповата, да и СССР – штука не вечная. Нашел, чем забивать мозги несчастной девчонке. Но, слава Богу, живой осталась… И хоть формально, но отказалась от мерзавца. А Надя?! Никогда бы не отказалась. Никогда! Умерла бы в мучениях, но не отказалась. И умерла!.. Знали, кого убивать! Знали!.. И рассчитывали свою бабу подсунуть, какую-нибудь Еву или Сар-р-р-у!.. Но не рассчитали, не учли, что однолюбом оказался. А может, наоборот – учли?.. Может, на это как раз и рассчитывали и вели слепца. „Чем хуже, тем лучше!“ Надо же!.. Действительно лучше не придумаешь».
Сталин посмотрел на часы и удивился. Время словно отказывалось двигаться. Густело, тяжелело, уплотнялось, подобно остывающей смоле. Будто некто незримый отвел пламя от смрадокипящего котла и перестал размешивать черное, слепящее, страшное варево.
«…Еще хоть на десять минут придремнуть… Не дай Бог, от недосыпа голова закружится на мавзолее. Нехорошо получится. На победных парадах не должна голова кружиться – ни от силы, ни от слабости».
Он достал из стола маленькое зеркальце (такие обычно берут с собой в командировку многодетные инженеры), посмотрел в бессонные глаза, огорчился невзрачному, измученному лицу, угрюмо представил, как он будет с такой мрачной физией приветствовать с трибуны своих мордатых полководцев и их блистающие, железные когорты, и зло подумал:
«Вот чертов Берия! Спит мало, пьет много, ни одной юбки не пропускает, а мурло все одно и то же, как у Берии!..» – улыбнулся своей мелкой, старческой зависти – и еще раз усмехнулся нелепому сравнению: «у Берии мурло, как у Берии!..»
Бережно упрятал зеркальце в стол и осторожно, боясь потревожить скрипом пружин тишину, прилег на диван.
* * *Легкая дрема, сжалившись, овладела ноющим телом, но, увы, не сознанием. Въявь высветилось лицо Нади, а потом, неизвестно зачем, лицо забытого Шкроба.
– Разрешите передать вам, товарищ Сталин, письмо «Будущим вождям Советского Союза!» – обратился Шкроб.
– Исчезни! – угрюмо приказал Сталин. – Вместе с будущими вождями Советского Союза!
– Слушаюсь, товарищ Сталин! Служу Советскому Союзу! – зычно выкрикнул Шкроб – и враз исчез. Теплая, дремная полутьма, как слабое утреннее солнце, на миг тихо овеяла душу, но тотчас поколебалась.
И выплыла из легкой теплыни мразь, лысомордие в образе Хрущева с черным квадратом во всю плешь. И вдруг этот квадрат стал растекаться, обращаясь в очертания полуострова Аляска с прицепьем не то Алеутских, не то Курильских островов. И в чернильной текучести хрущевское харло обратилось обличьем совершенно незнакомого лысоголового негодяя с фиолетовым родимым пятном на взлобье.
Сталин с ненавистью посмотрел в колхозные глаза незнакомца. Они были пусты и притворны, будто этот внечеловек хотел, не умерев, воскреснуть. Да и живого в нем было намного меньше, чем в обыкновенном деревенском покойнике. Наваждение, словно испугавшись пристального, властного взора, торопливо растаяло, а пустота по ту сторону яви и сна злорадно выкрикнула:
– Шкроб!
Шкроб!!
Шкроб!!!
– и затихла в испуге.
И совсем уж гнусно, совсем не вовремя пригрезилось: будто лежит он в застекленном гробу. Хорошо так, спокойно, довольно лежит, как после удачной охоты на дальней сибирской заимке. И вставать, спешить куда-то абсолютно без надобности. Только вот почему-то таежной метели не слыхать и гудящего огня соснового в печи. Но вдруг какие-то безликие людишки в драных тулупах хватают его гроб, куда-то бесцеремонно тащат, не оглядываются, и на него не смотрят. Несут, несут, спотыкаются на каких-то ступеньках: вот уже Красная площадь мелькает, ели ручные, а не чащобные, голос матери слышится, молитвенный, чудный голос. А его в застекленном ящике опускают в бетонную яму – и нет сил сокрушить стекло гробовое, встать и выкрикнуть: «Да что же вы творите, мерзавцы безбожные!!!», – и мрак подобен свету, и свет подобен мраку.
Недолгое телесное забытье оборвалось – и лишь немного укротило усталость, но почти не продвинуло в вечность остановившееся, загустевшее время.
Глава шестая
Посмертное презрение к былым земным богам – плодородный чернозем для обильной проросли презрения к самим себе в грядущем.
Всю жизнь человек пытается быть свободным. Ценой самоунижения, ценой чужого унижения, каясь, казнясь, самоуничтожаясь. Скоротечно тает его ненадежная жизнь, как снег в огне, – и морозное дыхание, и дым погибшего снега. И в итоге: раб свободы – человек. Немощный раб, а не хозяин. Неладна, угрюма жизнь человека – и что радости с того, ежели в уважительном страхе кличут его за глаза «хозяин». Но какая ему радость, ежели он давно и бесповоротно знает, что это не так. И жутко на душе от своего одиночества, от последнего вечного одиночества, – и самой верной страже не защитить, не спасти от одиночества душу.
Человеку ведома цель Сатаны, но нет ему откровения в Промысле Божьем, а душа надеется, жаждет, ждет… И ждет всевышнего откровения человек до самого последнего земного мгновения.
«И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число.
…И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари на один час.
Они имеют одни мысли и передадут власть свою зверю.
Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их, ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей; и те, которые с Ним, суть званные и избранные и верные.
…Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном».
Сталин открыл глаза и угрюмо подумал: «Страшно, когда злое неизвестное человеческое „я“ таится в толпе, но в сто крат страшней, когда толпа злобно хоронится в человеческом „я“ – и уверенно ждет своего беззаконного часа. Сколько крови еще должно быть пролито, дабы души праведников восполнили число Ангелов Божьих, дабы Божья рать соответствовала числу ангелов Божьих до отпадения, дабы их число превысило число падших ангелов?.. Неужели человечество сотворено только ради дополнения?..»
Всеохватное внутреннее зрение объяло огромное земное пространство – и душа содрогнулась: дышали кровью реки, моря и океаны, и земля была влажна от крови, как от утренней росы.
«…Лет через сорок какой-нибудь мазила сляпает картину – и изобразит меня в гробу. И мой гроб, как челн дубовый, будет плыть в кровавых водах. И все будут восхищаться смелой фантазией, а какой-нибудь идиот ее репродукцию вырвет из „Огонька“ и повесит на стену моего кабинета. А может, и подлинник взгромоздит…», – хмуро, но без злости и ярости, почти равнодушно подумал он, скользнув взглядом по цветной журнальной фотографии светловолосого деревенского мальчика, ласкающего козленка, которую он бережно прикнопил над изголовьем своего дивана – и которая, не защищенная стеклом, тихо тускнела на свету.
