Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет
Признаюсь, однако, что пока меня несколько разочаровывают рецензии и отклики критиков на роман, появившиеся в течение нескольких месяцев после его выхода в свет. Даже чтимый мною Дмитрий Быков даёт какую-то странноватую интерпретацию книги: трактует её как апологию чекиста Эйхманиса и его начальственных проектов, а главного героя, Артёма Горяйнова, воспринимает лишь как приспособленца, который «готов и предать, и подставить». Из отзывов на «Обитель» мне более всего пришлась по душе статья Андрея Максимова, явно стремящегося серьёзно присмотреться к текстовой материи романа (другой вопрос, что изначальный формат отзыва не даёт этому автору возможностей для подробного анализа). Пытаясь сейчас осознать свои впечатления от книги, я тоже склонен следовать именно таким курсом: от текста – к идеям, а не наоборот (как делает большинство рецензирующих книгу).
Рука подлинного писателя ощущается даже в общей композиции «Обители»: в том, что является художественным ядром книги, а что – его обрамлением; в том, какой отрезок жизни главных героев Вы делаете основой романной фабулы, а какие – выносите в намеренно-документализированные разделы, завершающие произведение. Казалось бы, никакого расстрела каждого «десятого» из заключённых не произошло, начальник Ногтев всего лишь попугал лагерников и пойманного беглеца Троянского, но романная точка справедливо поставлена именно в этом месте. Жизнь Артёма (окончившаяся, в любом случае, ужасно) ещё продолжается, но судьба – его и Галины Кучеренко – уже сбылась, стала подобием баллады и притчи. Почему так получается? Да потому, что именно в выделенном Вами отрезке жизнь этих двоих персонажей обретает черты законченного сюжета, приводящего к достаточно отчётливым поступкам и, в итоге, порождающего смыслы.
В целом Артём как характер получился неординарный и живой: колючий, склонный к молниеносным сменам настроений (приводящим зачастую к головокружительным поворотам фабулы), прячущий за грубыми выходками и частым ёрничаньем свои сомнения и внутреннюю неуверенность. Не могу согласиться с теми из рецензентов, кто видит в Артёме абсолютно ничтожного, мелкого человека. Да, Артём нередко плывёт по течению, судорожно цепляется за возможность выжить. Но при этом не случайно ведь противится тому, чтобы стать стукачом (в отличие от того же Афанасьева). Исходя, хотя бы, из такого обстоятельства можно сделать вывод, что есть у этого человека какой-то нравственный стержень. Кроме того, Артём явно стремится как-то самовыразиться, пусть порой и в диковатой форме. А главное, он способен испытывать сильные чувства.
Совершенно понятно, что связь Артёма и Галины далека от образа некоей романтической, идеальной любви. Вместе с тем, стремление Аллы Латыниной свести эту связь лишь к физиологии не представляется справедливым. Фраза «Никакой любви у него к этой глупой женщине не было», на которую Латынина пытается опереться, мне показалась вырванной из контекста. Я воспринял эти слова, как фиксацию одного из внезапных (как мы знаем, часто меняющихся) настроений героя, как резкое раздражение, обусловленное кратковременной ссорой в лодке. Чем же тогда, однако, объяснить взволнованную мысленную мольбу Артёма девятнадцатью страницами ранее: «Господи <…>. Рядом со мной женщина – рассмотри и её. <… > Возьми и её. В ней было моё семя – она не чужой мне человек, я не готов ответить за её прошлое, но готов разделить её будущее»?! К тому же, упомянутая выше ссора сменяется примирением, и герой размышляет о связи с Галиной «.. это была неплохая жизнь. Или не самая плохая». После чего произносит вслух: «Конечно, Галя, <…> вместе будем». Трудно было бы представить такие психологические повороты, если бы никаких сильных чувств у Артёма к Галине не было. Не говоря о том, что в значительной мере подобные чувства становятся движущей силой двух серьёзных поступков Артёма: а), совместной с Галиной попытки побега (хотя герой осознаёт: «куда бы они ни плыли – их будут догонять, и догнать должны»!); б), ситуации из финального эпизода второй части, когда
Артём, увидев, что Галина – одна из «десятых» (то есть из тех, кого должны расстрелять!), становится в колонну смертников вместо Вашего прадеда, заключённого Захара, тоже оказавшегося «десятым». Да и Галина, если бы совсем не испытывала никаких чувств (при всей непростой подоплёке её поступков, всплывающей из дневника), вряд ли бы выпалила в лицо герою, призывая его к побегу: «Иначе тебя убьют здесь, Тёма»…
Когда я прочитал недавно в «Известиях» о намерении Александра Велединского экранизировать «Обитель», подумал о том, как подошёл бы Высоцкий для роли Артёма, если бы он был жив! Ему в этом случае явно было бы, что сыграть. Мне кажется, что в Артёме есть немало общего с образным миром Высоцкого: и печать обречённости, которой как будто изначально отмечен этот герой; и роковая участь преступника (изначально ведь Артём – убийца; и лирический герой раннего, «блатного» Высоцкого нередко именно таков); и, условно говоря, «серединный» статус героя: человек не «советский» – и не «антисоветский», не аристократ – и не простолюдин. И, конечно же, сфера эмоций, связанная с «Не по плису, не по бархату хожу, а хожу-хожу по острому ножу». Эта самая песенка, напеваемая Артёмом, вполне перекликается с характерным для образов Высоцкого хождением «пятками по лезвию ножа» и «без страховки» (ау, «Канатоходец»!). А по мере чтения тех страниц «Обители», где описывается побег Галины и Артёма, в сознании всплывала даже строка из «Охоты на волков»: «Я из повиновения вышел». Да и авторские слова (ближе к концу второй части) о свободе, похожей «на осеннее ледяное море – у свободы не было предела и не было жалости, она была голой и пустой», для меня тоже звучат на удивление «по-высоцки».
Впечатляет, конечно же, и образ Галины, и её дневник, который, именно будучи вынесенным за скобки повествования (когда мы, казалось бы, уяснили фабулу и знаем развязку), придаёт книге особый объём. Выразительно выписаны и другие персонажи – будь то Афанасьев, или Василий Петрович, или Бурцев, или владычка Иоанн. И присутствующее в книге равновесие между психологической насыщенностью, основательностью исторического материала и занимательностью сюжетной интриги (когда каждый раз хочется задаваться простейшим вопросом: а что же дальше?!) – момент тоже нетривиальный. Такое в крупной литературе бывает не всегда, а, соответственно, выглядит особенностью Вашего индивидуального стиля. Кстати говоря, не могу согласиться с Юрием Володарским в том, что авантюрный сюжет «Обители», якобы, является способом уйти от отражения авторской идейной, мировоззренческой позиции. Позиция Ваша, как мне кажется, отражена вполне рельефно и убедительно, но об этом – чуть позже.
Самобытной представляется мне и интонация книги, строящаяся на сопряжении крайних, казалось бы, взаимоисключающих, полюсов.
С одной стороны, предельная авторская отстранённость. Никакого внедрения в читательское сознание назойливых нравственных оценок. Минимум сведений о биографии героев до Соловков. О том, что Артём сел за убийство отца, нам невозмутимо (и это само по себе момент эффектный!) сообщается только на 226-й (!) странице. О том, что Василий Петрович, кажущийся поначалу благодушным интеллигентом – садист-следователь колчаковской контрразведки, мы узнаём лишь на 485-й странице. То обстоятельство, что Митя Щелкачёв – Д. С. Лихачёв, проясняется тоже не сразу (я, признаюсь, догадался лишь в том месте, где Митя рассказывает про свой словарь мата).
С другой же стороны, ощущение, что мы, читатели, вместе с героями находимся… внутри романа. Вместе с Артёмом стоим в воде и цепляемся за огромные, скользкие брёвна-баланы, валяемся на больничной койке, спим в ужасающем штабеле из человеческих тел в изоляторе на Секирке, наконец – едем на катере с Галиной и Артёмом в открытом море (и здесь, когда начинается гроза и ледяной ливень, когда кажется, что заглох мотор, становится особенно страшно!)…
Тронули меня Ваши слова из программы «Познер» о том, что для Вас значим и дорог Серебряный Век. Его эстетический опыт, равно как и, в целом, опыт модернизма, подспудно ощущается в «Обители», при всём, вроде бы, реалистическом характере книги. Показателен в этом смысле непринуждённый характер, который носят в романе переходы из измерения приземлённого в измерение таинственное, странное. Будь то (наобум называю лишь некоторые из многих подобных мест книги) колокольчик, вызывающий Василия Петровича на расстрел: «как взрослый дурак в детской игре – который входит и толкает кубики сапогом, и все они летят и катятся по каменному полу: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный». Или – то, как видит Артём лицо Галины в первой сексуальной сцене: «мельком, словно выпал из разверзнувшегося неба и полетел вместе со всей этой комнатой на огромной скорости». Или продолжение этого запредельно-возбуждённого образного ряда на следующей странице: «Птицы клевали буквы. Буквы разбегались в стороны. <…> Целая жизнь взметнулась вверх, рассыпалась, как салют, и пропала».
