Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
«Это Пушкин мог написать: «Будь же счастлива, Мэри!» А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими отсюда последствиями». (Герман «Дорогой мой человек»)
– Нет, нет! – в волнении закричал он, перебивая ее. – Я хочу, чтобы и ты была счастлива, и твоя мать, и отец, и тетя Надя. Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?». (Фраерман. «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви»)
Почему, откуда такая замена?
Смысл очевиден: герой всем любовным объяснением говорит: «Я знаю, что ничего хорошего не будет, я помню об этом, но я желаю тебе счастья, то есть пускай во всех случаях тебе будет хорошо». Здесь и жертвенность, и признание жизни другого более важной, чем собственная.
Но неужели на русское представление о счастье не повлиял известный русский пессимизм и фатализм? И что это такое – пресловутое счастье, о котором все грезят и к которому так стремятся? Что за мечта такая? Для нашей культуры счастье – лишь миг, оно не может длиться долго. Так обычно мы говорим. Ведь в жизни, как мы все любим повторять вслед за Пушкиным, счастья нет (а есть покой и воля). Народная этимология ошибочно связывает слово «счастье» со словом «сейчас», мол, это то, что сейчас, в эту минуту, а большего и требовать не надо.
На самом деле русское слово «счастье» имеет тот же корень, что слово «часть». Счастье – это выпавшая человеку хорошая доля, часть, благоприятный жребий. В славянской мифологии воплощением счастья выступала Доля. Иногда в фольклоре упоминается и Недоля, которая, наоборот, лишает человека удачи. А что же значит приставка с? На этот вопрос помогает ответить древнеиндийский язык санскрит, который, как и русский, произошел от индоевропейского праязыка. В санскрите есть приставка su – «хороший». То есть счастье – это именно хорошая доля, хорошая часть чего-то. Именно этого мы и желаем любимому человеку – хорошей судьбы, части, нередко понимая, что это может произойти и без нас, ведь «там хорошо, где нас нет» – любим повторять мы. Именно поэтому, говоря о собственном счастье, мы всегда подчеркиваем его хрупкость и мимолетность, часто не желая класть его в основу союза с тем, кого мы любим, требуя в ответ на свое чувство лишь такого же чувства и все.
Отсюда вся внутренняя конфликтность состояния влюбленности, о которой наши предки и мы говорим как о «разладе с самим собой».
Певцом внутреннего конфликта, конечно же, стал Лев Толстой. С «Анны Карениной», сама любовь, как и объяснение в ней, начинает мыслиться в терминах внутреннего конфликта, координаты которого куда разнообразнее, нежели измена = свобода, верность = рабство.
Мы видели, как много у Толстого и других авторов обсуждалось само это слово «любовь». За обсуждением последовало как бы определение, сформировавшееся в мыслях Анны Карениной, из которого в дальнейшем вырастет целый куст смыслов, который выглядит так: «Она чувствовала, что в эту минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошлять это чувство неточными словами».
Если расшифровать то, что чувствовала Анна Каренина, то мы получим: стыд, то есть она себя не одобряла, считала, что делает неприличное; радость, то есть она получала удовольствие от того, что делала, и ситуация ей эмоционально нравилась; страх, то есть она не знала, что ее ждет и в событийном плане и какими будут наказания за первое и второе.
Собственная многосложность, которую узаконила русская культура с этого момента, – также одна из причин извиняться.
Но еще, конечно же – все «стыдное», так прочно связанное с ситуацией любовного сближения. Во время разговора о любви стыд упоминали часто. Стыд и срам – вот привычная пара, где в устойчивое выражение объедены исходно два различных обозначения половых органов, которые у большинства народов, в силу различных, но непременно связанных с сакральностью представлений, было принято скрывать. Иначе говоря, в базовом значении стыд – это то, что надо скрывать, а в силу тех или иных причин оказалось видно или выставляется напоказ. Очевидно, по развитию смысла, со стыдом связывалась и демонстрация чувств, касающихся половой сферы. И дальше, по расширению, всего того, что следовало скрывать, в более широком контексте, любого греха или социально не одобряемого намерения и поступка. Вот за что еще извиняются объясняющиеся в любви. Они выставляют напоказ то, что надо скрывать!
В разные эпохи, помимо непосредственно стыдного (связанного с половым), стыдно разное: когда-то стыдно быть жадным, а когда-то – щедрым. Но поскольку здесь мы рассуждаем о любовном признании, давайте посмотрим, что именно было стыдно до Толстого и что стало стыдно после него.
«Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда», – пишет пушкинская Татьяна, обозначая стыдом свое любовное чувство, на что абсолютно симметрично ей отвечает Онегин: «Кончаю! Страшно перечесть… Стыдом и страхом замираю…». В том же значении, в значении любовного чувства слово «стыд» множество раз используется и у Гончарова: «Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин – стыдиться своего сердца». Или: «Завтра? – спросила она. – Отчего так скоро? Вас как будто гонит кто-нибудь. – И так гонит. – Кто же? – Стыд… – прошептал он. – Стыд! – повторила она машинально. «Вот теперь скажу ему: мсьё Обломов, я никак не ожидала…». Или у Гончарова же: «А стыд – куда вы дели его, Ульяна Андреевна? – сказал он резко. – Стыд… стыд… – шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, – стыд я топлю в поцелуях…» и так далее. Что здесь означает стыд? Любовное чувство.
Очевидно развитие этого понятия у Толстого и вслед за ним во всей последующей литературной традиции. «Стыд» перестает обозначать любовное чувство и начинает обозначать более широкий личностный параметр, поступок или поведение, связанные с ситуацией влюбленности или любви. Стыд – это обман, ложь, стыд – это несоответствие высоким идеалам и так далее. «На связи» с полом остается только понятие «бесстыдный», «бесстыжая», характеризующие готовность к демонстрации не только сексуального намерения, но и его реализацию. Вспомним уже цитировавшийся в этой связи сюжет из «Войны и мира» – реплика Пьера Безухова и ее комментарий в момент его объяснения с Элен: «Je vous aime! – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя». В «Анне Карениной» (после объявления ею Вронскому о своей беременности): «Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем. – Да он и не знает, – сказала она, и вдруг яркая краска стала выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда выступили ей на глаза. – Да и не будем говорить об нем». В «Идиоте» Достоевского стыд, который должна, по мнению князя Мышкина, испытывать Настасья Филипповна, связан именно с неискренностью сути ее намерения: «Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка…». Горький в «Варварах» объявляет постыдным отречение от себя (« Черкун . Эх, Анна! Стыдись! Как можно отрекаться от себя?»).
Завершая определенный круг, стыд приходит к бесстыдству и начинает связываться напрямую с ситуацией половой близости. Так у Набокова: «И тут нежность моя переходила в стыд и ужас, и я утешал и баюкал сиротливую, легонькую Лолиту, лежавшую на мраморной моей груди, и, урча, зарывал лицо в ее теплые кудри…». У Алексея Толстого в «Хождении по мукам» слово «стыд» фигурирует в глубоко архаичном контексте, что в полной мере подчеркивает возврат этого понятия на исконную орбиту: «Я вас боюсь и, должно быть, возненавижу, – сказала Елизавета Киевна, прислушиваясь, как словно издалека звучат ее и не ее слова. – Не смотрите так на меня, мне стыдно. – Вы странная девушка».
И вот – финальная дуга, финишная кривая в этом круге: «И будет вокзальный перрон и этот белесый взгляд, в котором нет ни совести, ни стыда» (Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки»); «Смотри, что наделал… Теперь придется застирывать. А тебе неприятно, скажи?.. Ничего, миленький, это только в первый раз неприятно, ты ведь в первый раз, ну скажи, правда?» Ему было стыдно, он избегал ее…» (Анатолий Рыбаков «Дети Арбата»); «Я терпеть не могу разные фронтовые флирты, эту постыдную любовь в окопной грязи…» (Юрий Бондарев «Берег»); «Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов» (Романов «Без черемухи»); «И при воспоминании о том ее горячем шепоте хочется до сих пор, у меня постыдно встает хуй» (Лимонов «Это я, Эдичка»). И так далее вплоть до сегодняшних бульварных романов, где прилагательное «бесстыдный», примененное к описанию любовной ситуации, однозначно имеет отношение к манере эротического поведения.
В продолжение классической, если угодно, бунинской нити:
