Сергей Переслегин - Око тайфуна
На других обсуждениях Симагина называли юродивым, блаженным, автору указывали на предельную неправдоподобность образа.
Между прочим, Ляпишев или Сашенька Роткин возражений не вызвали. Откуда же столь активное неприятие именно Симагина? Фрейд сказал бы: „даже странно вести себя так резко, когда речь ведь идет только о чисто теоретическом исследовании“.
„Ему казалось, что если приласкать мир, мир станет ласковым. Но он это придумал только потому, что любил ласкать — так же, как любил дышать“»(2).
«— Мама меня обманула?
Симагин глядел ему в спину. Антошка стоял неподвижно и ждал ответа.
— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал. — Нет, Антон, она не обманула тебя. Она сама верит в то, что говорит. Она больна»(2).
«— Ты — никто», — говорит Ася.
«— Симагин — розовое никто», — говорят на обсуждении.
Общность реакции реальных людей и героев романа я объясняю как проявление основного социопсихологического комплекса восьмидесятых. Коммунистическая культура, зачатки которой сформировались в шестидесятые годы, воспитывала доброту. Жизнь провоцировала СДУ, то есть отрицание доброты, и вытесняла в подсознание то, что в детстве было создано культурой в душе человека. Возникала очередная область патогенных рассогласований.
Утверждаю: неприятие Симагина есть неприятие раннего себя, детства.
Всплывает уничижительное словечко «инфантилизм». Между тем, означает оно непосредственную реакцию на мир, свободную от корректировки со стороны СДУ.
В. Рыбаков говорит:
«Те, в ком детство укоренилось прочно, всю жизнь стараются сделать все вокруг таким же чудесным, каким оно им казалось. От этого — и подвиги, и ошибки. А остальные, — им не о чем мечтать, понимаешь?»(10)
Если росту энтропии противостоят любовь и бескорыстное творчество, то кто познает Вселенную бескорыстнее ребенка?
Включенность в мир, доминация «верю», «интересно», «люблю», огромная интенсивность информационного обмена — до 80 % знаний и навыков в первые три года жизни, стремление изменять мир, и пугающее число самоубийств при первом столкновении с силами инферно.
«Человек ломается, чуть надави…»
Андрей Симагин сумел сохранить в себе детство. Он ведь тоже понимал все. В конце концов, именно он ввел понятие синдрома длительного унижения и научился регистрировать на спектрограммах угрожающий пик. Симагин, что бы ни говорили, знал, в каком мире он живет.
Просто он сделал свой выбор. Помните слова Аси, обращенные к Вербицкому:
«Одно дело, зная, что угасание неизбежно, раздувать огонь. Другое — сложить руки. Раз все уйдет, пусть уйдет безболезненно и дешево. А как обесценить? Да не вкладывать себя. И не вбирать в себя. Значит, будет вкладывать лишь тот, кто с вами, а вы соблаговолите попользоваться. (…) Это удел очень слабых людей, Валерий»(2).
Симагин захотел остаться сильным.
Образ Андрея Симагина органичен для романа, как органичен он для русского гуманистического искусства. Индукция добра, свет связывает его с Иешуа («…Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, — тебя били за твои проповеди (…) разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди? — Да, — ответил арестант»(11)), Андреем Рублевым А. Тарковского, с князем Мышкиным. В. Рыбаков следует классической традиции.
«Жизнь дает человеку три радости…» — роман принято считать отрицанием известной «триады шестидесятников». В известном смысле это правильно. Но одновременно «Очаг» утверждает ее.
Ведь Симагин остается. Разлетелся в куски ласковый мир, Симагин опустошен, надломлен, никто не назовет его победителем.
Только Человеком.
«… назавтра были развернуты разом все латентные точки рабочей спектрограммы. И лаборатория сгрудилась и замерла у считывающих пультов…»(2)
Следующий мир
Он понял, что нужно разжигать огонь.
Но не смог его сохранить. Осталась частица огня, лишь напоминающая о недавнем. Остался Антон. Индукция добра прервалась, и начала расти энтропия.
Он пытается бороться. Но это уже борьба преимущественно за себя, за спасение оставшейся в душе искорки, кусочка света, окруженного необоримой мглой. «Люди Гондора отступили на запад и засели в Крепости Заходящего Солнца, с грустью назвав ее Минас-Тиритом, что значит Крепость Последней Надежды»(4).
Он так и не понял, что если видеть в друге врага преступно подло, то видеть во враге друга преступно глупо. И то, и другое есть жизнь в иллюзорном мире.
Враг имеет право на то, чтобы его воспринимали таким, какой он есть, а не таким, каким его хотят видеть. С человеком важно разговаривать на его языке.
И если враг, то борьба. Не обязательно против него, иногда за его душу, за его прошлое или будущее, но борьба — не абстрактная доброта, вызванная непониманием и граничащая с равнодушием.
Первый вывод. Человек должен воспринимать мир реально. Он не вправе что-либо принять на веру. Он не смеет что-то отвергнуть, не поняв до конца, не встав на точку зрения оппонента.
Здесь очень важно истинное значение слова «реально». Мир — это не только наша несчастная страна в наше несчастное время, он простирается вдаль и вглубь, включает прошлое и будущее(12).
Вербицкий видит ничтожную часть мира. Его восприятие нереально. Симагин видит мир почти целиком; пусть его зрение и искажено розовыми очками, пусть он остается вдалеке от истины, но не так далеко, как Вербицкий.
Вайсброд способен понять их обоих. Но его видение ограничено рамками политической системы отсчета, а Вселенная шире и этих рамок.
Рецепта истины Вы не найдете. Ясно одно, чем более интенсивно человек познает мир, тем сильнее его связь с Динамической Целостностью Вселенной, тем, следовательно, точнее его восприятие.
Второй вывод. Человек должен реально воспринимать себя. Элементарное знание психоанализа, практика работы с сознанием и подсознанием спасли бы Вербицкого. С общечеловеческой точки зрения его выбор преступен и страшен. С сугубо эгоистической, Вербицкоцентрической, точки зрения он ошибочен: ему лично стало еще хуже.
Третий вывод. Любой неэтичный поступок, а неэтично прежде всего использование другого в собственных интересах, например, для удовлетворения комплекса неполноценности, выражающегося в стремлении унизить, оскорбить, отказать, — создает в обществе «волну инферно». Опыт показывает, что такие волны самопроизвольно не исчезают.
1989 год. В стране «раскачка», социум теряет устойчивость. Прибалтика, Сумгаит, демократические выборы, гласность… поляризация политических сил. Атмосфера насыщена, гроза, по-видимому, уже неизбежна. Хотим мы того или нет, но сейчас на наших глазах рождается следующий мир.
Ценностями этого мира станут, наконец, свобода и познание.
Любовь без цинизма и ханжества.
Открытая, чистая и честная.
Спокойная, без постоянного страха.
«Очаг на башне» прочтут многие. Среди них будут те, кто захочет найти в книге грязь, порнографию, пропаганду оппозиционных структур. Кто-то, быть может, пожелает воспользоваться своим правом исправлять и запрещать, ведь «за гласностью негласный надзор».
Сейчас я обращаюсь к Вам словами Андрея Симагина:
«…через несколько лет и вы, и я, и все, даже те, кто вас когда-то унизил, станут всемогущими. Наука дошла — шабаш. Обратного хода нет. Но Вы представьте, до чего же разными вещами мы с вами, всемогущие, станем заниматься! Вам не будет жаль?
А вот другая сторона, помельче. Там четверть часа, здесь четверть, и все вода в ступе, и все нервы. И все плюсуется. И лишние десять лет Вы не умеете, например, летать. Вот этих двух вещей мне жаль».
ЛИТЕРАТУРА
1. А. и Б. Стругацкие. Трудно быть богом. — М., 1964.
2. В. Рыбаков. Очаг на башне. — Рига: Астрал, 1990.
3. С. Лем. Звездные дневники Ийона Тихого. — Кишинев, 1975.
4. Д. Р. Р. Толкиен. Хранители. — М., 1983.
5. И. Ефремов. Лезвие бритвы. — М., 1988.
6. А. Нуйкин. Идеалы или интересы. — Новый мир, 1988, №№1–2.
7. С. Андреев. Структура власти и задачи обществ. — Нева, 1989, № 1.
8. И. Ефремов. Час быка. — М., 1970.
9. 3. Фрейд. Введение в психоанализ. — М., 1929.
10. В. Рыбаков. Первый день спасения. — В сб.: День свершений. Л., 1988.
11. М. Булгаков. Мастер и Маргарита. — М., 1988.
12. С. Переслегин. Скованные одной цепью. — В кн.: А. и Б. Стругацкие. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя. М., 1989.
Пространство и Время не определено
Послесловие к роману Андрея Лазарчука «Опоздавшие к лету» — четвертой книге в серии «Новая фантастика» (Рига: Астрал, 1990).
