Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988
Они напоминали Киселеву заряд аммонала. Безобидный полиэтиленовый мешочек с серым порошком. И где-то ползет огонек по длинному бикфордову шнуру… Если шнур не обрезать — взрыв. Эти листочки с формулами так разнесет, что не собрать… Сегодня утром он решил п р е к р а т и т ь (от решения опасность значительно уменьшилась, но не исчезала вовсе). И еще жена.
Ох, Люся. Перед ним проплыло ее растерянное лицо с виноватой улыбкой, и он отвернулся, не поцеловал ее, как целовал всегда, когда возвращался…
Половина двенадцатого. Пожалуй, пора. Киселев закрыл последнюю страницу и набрал номер телефона. Теперь ему поможет только Гера Саркисянц. Его знала половина города, а сам он, наверное, всех, включая пригородные районы.
Знакомы они были лет десять. Вместе начинали ездить, еще в институте. Теперь от поездок в памяти Киселева остались одни возвращения. Было необычайно легко и радостно сойти с самолетного трапа, размахивая тощим саквояжиком, и через час очутиться в центре родного города. Вся нервотрепка, беготня и ругань оставались далеко позади, будто их и не было вовсе, был лишь обыкновенный день, иногда солнечный, иногда пасмурный, но тот день освещался самим тобой, твоей радостью, твоей победой, в честь которой гремели в душе трубы оркестра. Навстречу шли люди, какие-нибудь Петровы, Сидоровы, великая чумазая орда, но Киселев в такие минуты особенно остро воспринимал свою обособленность от общей массы; тверже становился шаг и увереннее звучал голос. И все казалось просто в жизни, стоит лишь переступить через свою неуверенность, через сомнения, скованность собственную преодолеть, и откроются все двери, все желания сбудутся. Так думал он в минуты возвращения…
Трубку взял Гера.
— Надо встретиться.
— Мне тоже. Давай в семь на нашем месте.
Киселев улыбнулся, потрогал телефонную трубку. Если бы Геркина энергия могла передаваться по проводам, то трубка бы обязательно нагрелась.
Киселев еще покрутился на виду у сослуживцев, потом пообедал. Сомнения его почти исчезли, все шло как обычно, это значит — хорошо.
За окнами висел осенний туман. Там, наверно, уже снег выпал, подумал Киселев, вспомнив тайгу.
Он всегда уезжал тихо и незаметно, но в этот раз, направляясь к тракту, лицом к лицу столкнулся с начальником участка. Был начальник молод, скор на подъем, и не надоела ему тяжелая руководящая лямка, потому что верил — все можно изменить к лучшему, если толково за дело взяться. Но натиска Киселева все-таки не выдержал, и вот теперь, когда все было подписано, запоздало пожалел, что уступил.
— На попутной хочешь? — спросил он не подавая руки.
— Как придется. — Киселев заставил себя улыбнуться, он к таким оборотам привык.
— Взгреют меня за перерасход зарплаты.
— Выкрутишься. За счет будущего квартала.
Больше говорить было не о чем. Киселев двинулся было дальше, но тут начальник не выдержал, ляпнул как школьник.
— Больше не приезжай, не обломится.
— Работать надо, ты же умный парень, — Киселев улыбнулся еще шире, своей улыбкой ставя точку, и махнул рукой…
С Герой он встретился в гостиничном буфете на седьмом этаже. Это место они оба любили: очень тихо, почти не появлялись знакомые, у толстушки Вали всегда запасец сухого вина, а кофе она варила только для них.
Гера двигался вразвалочку. Всем казался увальнем, но только до определенного момента. После того как все обговорено было, утрясено и по рукам ударено, в Саркисянце словно скорости переключали. Он начинал работать. Летал с места на место, даже траву не приминая, высокий, плотный, неслышный, как тать, тяжелый, как бетонная плита. Без лишних разговоров и рассуждений в любой бригаде гайки так закручивал, что парни к вечеру валились замертво. Лишь однажды чуть приоткрылся Киселеву на какой-то вечеринке. Они в стороне сидели, уже танцевали все. Гера повернул к нему свою потяжелевшую голову. Проговорил тихо, с расстановкой:
— Нет, все не то. У меня свое представление о счастье.
— Блондинка, чуть склонная к полноте, да? — спросил Киселев.
— Нет, — Гера улыбнулся. — Доступ к телу я временно прекращаю.
— Капитальный ремонт?
— Временное перемирие. — В каспийских глазах его вспыхнул и погас огонек. — Мне бы возле моря четыре высоких забора. А в средине я, на втором этаже под черепичной крышей.
— И много осталось?
— Забор и крыша…
…Саркисянц поставил на стол два бокала и тарелку с апельсинами. Налил холодного «Алиготе».
— Редко мы с тобой видимся.
— Вот и встретились, — Киселев улыбнулся, сделал несколько глотков. Гера, конечно, обо всем догадается сразу, и было неловко выставляться перед ним с подозрениями. Начнет языком пощелкивать, говорить о женской подлости. Но отступать было поздно.
Против обыкновения Саркисянц выслушал молча. Алексея Петровича он не знал, но несколько общих знакомых предполагалось.
— Слушай, Витя, а зачем тебе этот главный редактор? Ты что, книгу написал?
— Написал. Последней главы не хватает.
Гера улыбнулся неуверенно. Потом засмеялся:
— Помнишь, как в семьдесят девятом мы бульдозер утопили? Ты развернуться хотел, а тебя в болото потащило. Еле выскочил, бледный и зубы стучат. И вытащить нельзя — тросы рвутся.
— Начальник участка рукой махнул и уехал. Даже на бульдозер не посмотрел.
Они еще посмеялись, допили вино. Валя принесла кофе.
— Я не буду тебя мучить — сказал Саркисянц, — узнаю про него все…
— И где он пропадал вчера вечером, — чуть помедлив, добавил Киселев.
Гера кивнул головой, дошло, наконец. Он ниже склонился над чашкой, сквозь жесткие черные волосы на макушке просвечивала лысинка.
Мимо них с бутылками кефира проходили усталые затюканные командировочные, бесчисленные толкачи и выбивальщики, и разговоры шли про лимиты и фонды.
— Меня опять вызывал следователь, — тихо сказал Саркисянц.
— Что сказал?
— Я чувствую, нет у него фактов прямых, вроде как первое дело у паренька, отличиться хочется… Начал об объемах работ говорить… Видно, почитал книжек…
— Что ты волнуешься? Я свои вызовы считать перестал, — Киселев откинулся в креслице, провел ладонью по еле заметной щетине на подбородке.
— А то, что мальчик все наряды в стопочку собрал.
— Что должен сделать я?
Киселев знал, что сейчас Гера что-нибудь попросит. Услуга за услугу. Это правило выполнялось свято, отказывать не полагалось.
— Ты поговори со своим другом, — Саркисянц назвал фамилию. — Он в этой конторе работает.
Киселев на секунду задумался, нехорошо в груди кольнуло, не мог Саркисянц эту фамилию знать, какой-то сбой произошел, слепой случай. Нет, Гера лишнего запросил. Тот человек был нужен ему самому, потому что в прошлом и за Киселевым числилось кое-что. Чужая просьба могла насторожить приятеля, все испортить…
— Можно поговорить, — Киселев помедлил. — Но я не уверен. В прошлый раз он сослался на служебную тайну. Бутылку коньяка допил — а больше ни-ни…
— За это я заплачу, не волнуйся.
— Как грубо! Гера! Успокойся. Иначе ты попадешься именно на этом…
— Извини, старик. Может, что-нибудь покрепче закажем?
— Нет, мне пора. — Киселев посмотрел на часы и протянул Саркисянцу руку.
Киселев знал: после каждой поездки кто-то остается недовольным. Раньше, когда строить только студенты ездили, обиженных не было. Песни по вечерам под гитару, светло-зеленая форма, футбольные встречи с местными командами, и четыреста рублей устраивали каждого.
Потом студенты позаканчивали свои институты, разъехались, стали работать. Два раза в месяц аккуратно расписывались в ведомости, получая зарплату, но, отходя от кассы, иногда с грустью вспоминали свои таежные и нулевые циклы. И, когда наступало лето, кое-кто, махнув рукой на месткомовскую путевку, решался. Доставал из кладовки выцветшую форму, она уже тесна была, и пуговицы не сходились, но от этого желание ехать лишь усиливалось, может, вес сброшу на свежем воздухе…
Бригады сколачивались наспех и ехали уже без песен. Некоторые не выдерживали, уезжали, до конца не доработав, а на тех, кто оставался, было страшно смотреть. Всклокоченные, грязные, они держались на пределе. Киселев боялся их, старался близко не подходить, потому что сразу начинались вопросы о заработке.
Так и у Саркисянца. Кто-то обиделся, начал «бочку катить», как они выражались, то есть писать во все инстанции. Но контора этими делами занималась лишь в исключительных случаях.
Киселев представил явственно, что где-нибудь в сейфе и на него папочка заведена. И старший лейтенант в новеньких погонах аккуратно подшивает суровой ниточкой каждый год несколько листочков. Следователи скрепками не пользуются.
Он вернулся домой в половине девятого. Люся, отворяя дверь, вытянула губки:
