Виктор Топоров - Жёсткая ротация
Однако не всё так безнадёжно. То немногое актуальное, что происходит сегодня в поэзии, — рэп прежде всего — предугадано и предвосхищено Ширали. Сами рэперы этого, разумеется, не знают, а Ширали ничего не знает про рэп и рэперов, но тем не менее. Танатос и Эрос как два единственных источника вдохновения, исступлённое — на разрыв аорты — чтение, джазовый принцип формирования перетекающих друг во друга текстов и сиюминутность повода — всё это от него. Этот тип поэзии востребован — в той минимальной мере, в какой сегодня вообще востребована поэзия.
В полном собрании стихотворений значительное место занимают стихи самых последних лет — «стихи из матрацной могилы», как именовал соответствующий этап своего творчества Генрих Гейне. Замечательно хорош написанный в 90-е цикл «К Ларисе Олеговне». Пустоваты 80-е. И конечно же великолепны 60-е-70-е — пора раннего, но сразу же полного поэтического расцвета: «Сад», «Любитель», «Джазовая композиция», чуть ли не всё подряд. «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной», — написал себе на сорокалетие Бродский. «Ах, в нищете мне уютней. / Скорей не уютней — привычней», — на свой невнятный лад усмехнулся в канун собственного шестидесятилетия Ширали.
2006
Ненатуралы
Девочка Маша написала роман про девочку Машу. В романе девочка Маша приходит в гости и говорит: «Я — писательница!» Тогда как публика взирает на неё, а затем и внемлет ей с трепетом и благоговением. — Так не пойдёт, — сказал я девочке Маше. — Это не жизненно. Люди стесняются собственного писательства и без малейшего пиетета относятся к чужому. Такую, с позволения сказать, писательницу люди моментально подняли бы на смех. — Какие люди? — Нормальные. Натуралы. Этого девочка Маша в толк взять не может. Потому что она-то как раз ненатурал. Или ненатуралка; не знаю, как правильнее. И общается, в основном, со своими. И посвящает им стихи (точнее, стихопрозу) и романы. И они ею самой и её творчеством и впрямь восхищаются. И, кстати, не зря: и славная она, и талантливая, и даже, на наш натуральный взгляд, хорошенькая. Но главное, у них, у ненатуралов, идёт интенсивная духовная жизнь: всё читают, всё знают, за всем следят; всем, в том числе и новым, живо интересуются. У нас — всё в прошлом (и самая читающая страна тоже), а у них — сплошная литературная кадриль, перманентно переходящая в гей-парад. Захиревшую было во второй половине прошлого века англоязычную литературную жизнь сильно расцветили представители нацменьшинств — от Владимира Набокова и Салмана Рушди до какого-нибудь безымянного нобелеата с берегов Карибского моря. У нас этот рудник выработан «литературой народов СССР»; отечественная словесность прирастает разве что Уралом и простирающейся за ним Сибирью. А ещё — и, пожалуй, ничуть не в меньшей мере — меньшинствами сексуальными. Только мы этого (и того, и другого) до поры до времени не замечаем. Гомосексуальная тема теснит гетеросексуальную на клубном уровне и нехотя выдаёт себя за неё в театре, в кинематографе и на телевидении. А вот в литературе всё сложнее и, не в последнюю очередь, потаеннее. Хотя ключевой вопрос остаётся неизменным: воспринимать ли творчество людей лунного света как особую субкультуру или рассматривать его в общекультурном контексте без оглядки на сексуальные предпочтения того или иного «творца» (которые к тому же могут быть вызывающе декларируемыми; нескрываемыми, но и не выпячиваемыми; известными лишь в узком кругу; скрытыми; латентными; наконец, напускными)? Причём граница всякий раз зыбка, критерии, как минимум, двусмысленны, творческие результаты амбивалентны, и многое происходит (да и воспринимается), скорее, «по умолчанию». Упомяну в этой связи две книги, вышедшие уже в перестройку, — «Другой Петербург» и «Другую любовь». Автор первой — известный искусствовед, укрывшийся под красноречивым псевдонимом К. Ротиков, — никогда не таил, но и не афишировал собственной голубизны. Автор второй — не менее известный археолог — был осуждён за мужеложство в 1981 году и впоследствии долгие годы утверждал, будто стал жертвой политических репрессий. Что отчасти было верно: гомосексуалистов у нас тогда сажали, как нынче олигархов, — крайне избирательно и не столько по факту, сколько «по совокупности».
Любопытнее, однако, другое. В начале 90-х археолог опубликовал серию очерков о нравах Зоны, изобразив себя невинно пострадавшим натуралом, доросшим в тюрьме и в лагере сначала до «углового», а потом и до «смотрящего»! «Гони ты старого… (пару слов пропущу), всё он врёт, я сам знаю нескольких студентов и аспирантов, которых этот „научный руководитель“ испортил», — безуспешно внушал я простоватому завотделом публицистики журнала «Нева»… Но годы шли, ситуация в стране менялась, и всё тот же археолог приволок в «Неву» более достоверные мемуары (напечатать их постеснялись), а затем выпустил и «Другую любовь», причём под собственным именем. Запад успел пройти весь этот курс наук в XX веке — но премудрости не набрался и он. Кого, собственно, любит Сван? Да и Гумберт Гумберт? Какой Америке адресована «Другая страна» Болдуина — чёрной или розово-голубой? За что расстреляли Лорку — цыгана-гомосексуалиста-антифашиста? Уистен Хью Оден адресовал любовную лирику грамматически-бесполому you (девять лет назад я выпустил его «Собранные стихотворения» в своём переводе — и специфическую критику по своему адресу, начиная со статьи некоего Петухова, читаю — как правило, почему-то в «Русском журнале» — до сих пор). Создателей новейшего фильма «Капоте» гомосексуализм титульного персонажа (и знаменитого писателя, автора «Хладнокровного убийства») волнует куда больше, чем преступление, которое он расследует. Зарубежных ненатуралов мы теперь, впрочем, печатаем. Бывает, и массовыми тиражами — взять хоть Артуро Переса-Реверте. А отечественных (тех, кто не мимикрирует) — ни в какую! Был у меня однажды разговор с завотделом прозы журнала «Звезда» покойным Михаилом Паниным. «Хочешь, Миша, в журнал отличный, без дураков, роман о любви? — Хочу!!! — Но там мальчик любит мальчиков. — Тьфу!!!» Роман этот — «…и финн» Алексея Ильянена (действительно превосходный) — вышел через пару лет в издательстве «для своих» и тиражом, увы, тоже «для своих». Есть такие издательства — скажем, в Твери — и периодические издания — допустим, «Митин журнал». Работая в коммерческом, но амбициозном издательстве, я выпустил «Тридцать интервью» Ярослава Могутина и роман «Я тебя люблю, и я тебя тоже нет» Сони Адлер. Яркие интервью со знаменитостями (в основном, голубыми) «внебрачного сына Эдички», как он себя когда-то именовал, продавались плохо, а вот сочная книга сорокалетней красноярской бисексуалки улетела со свистом! На встрече с питерскими читательницами Соня была беспощадно раскритикована за «клеветническую пропаганду мата и промискуитета» как имманентных качеств тусы и восторженно увезена собственными хулительницами в ночной клуб. Успев при этом пообщаться с прозаиками Сергеем Коровиным, Павлом Крусановым, Сергеем Носовым и Ильёй Стоговым и даже положив глаз на одного из них. А вот девочку Машу Ленину я издать не смог. И вовсе не из-за фальшивой сцены с писательницей. Её восторженную прозу и стихопрозу (вроде «Песен Мальдорора» Лотреамона) амбициозное, но при этом коммерческое издательство «Лимбус Пресс» не потянуло. Девочка Маша издала себя сама — уже двумя книгами, — и обе вышли в издательстве «Геликон Плюс» у Житинского, то есть были выпущены за свой счёт необъявленным, но явно гомеопатическим тиражом. В одной собрана проза, во второй (хронологически — в первой) — стихопроза.
Ну, стихопроза это и впрямь, по нашим грехам, для гурманов. Но проза-то — дилогия «Пора в раю» чудо как хороша! Одна и та же история рассказывается дважды: юной лесбиянкой, живущей в платоническом браке с гомосексуалистом («Селена Троянская»), и наоборот («Сердце Максима»). Рассказывается методом «перевёрнутых светильников»: возвышенно о телесном и с ироническим заземлением о духовном. Неужели эта воистину изящная словесность действительно никому, кроме «своих», не интересна и не нужна? А Фолкнер нужен? А Кортасар нужен? А Хаймито фон Додерер нужен? Я не сравниваю. Я называю навскидку сложно пишущих о любви натуралов. Выпустив гей-парадиз («Пора в раю»), девочка Маша собралась на гей-парад. Расписывает по электронной почте перипетии борьбы с «сатрапами». Против общего врага помирилась даже с Дебрянской. Меня, однако, сильнее тревожит другой марш-бросок, из маргинальной литературы в магистральную, — вернее, принципиальная неосуществимость, даже несбыточность такого броска. Или отсутствие магистральной литературы как таковой, да и магистральной дороги в литературе тоже. Все мы, знаете ли, живём на обочине.
2006
Позвонили, ошарашили, ужаснули
Позвонили, ошарашили, ужаснули: умерла Наташа Медведева… Потом пошли подтверждения: сюжеты в телеэфире, некрологи в прессе. Слава Натальи Медведевой, при жизни всё же не признанной или, во всяком случае, невероятно недооценённой, стремительно начала набирать подобающие очертания и масштабы. Но для этого ей потребовалось умереть. Уснуть — и не проснуться. И так вот, не проснувшись, стать знаменитой. Многое препятствовало более чем заслуженному ею прижизненному успеху. Препятствовало как раз то же самое, что этот успех, казалось бы, должно было гарантировать, — не просто дар, причём ослепительный дар, но целая россыпь ярких разнонаправленных талантов, друг дружку дополняющих и многократно усиливающих, но вместе с тем внимание публики — ленивой, инертной, подслеповатой — только рассеивающих. Многие из нас, обладая одной-единственной искрой божьей, ухитряются раздуть из неё пожизненный, а то и посмертный костёр; это, знаете ли, чрезвычайно ценное, хотя и не вполне почтенное качество: способность дуть и дуть на свою единственную искру. Наталья Медведева этой способностью не обладала или пренебрегала — она пылала сама, пылали её стихи, проза, песни, её эссе в «Лимонке», подписанные псевдонимом Марго Фюрер, её собственного дизайна концертные платья, её безумно блистательные и блистательно безумные находки и замыслы. Однажды Наташу позвали на Первый канал — вести суперпопулярную нынче передачу «Слабое звено». Счастливый в своей подловатости план авторов передачи — публичное унижение людей и постоянную провокацию на обмен взаимными оскорблениями — Наталья Медведева просекла с пол-оборота. «Отлично! Я буду выступать в садомазохистском прикиде», — воскликнула она — и вести передачу поручили синхронной пловчихе. Наталья Медведева родилась и до пятнадцати лет прожила в нашем городе. Регулярно бывала в «Сайгоне», хотя там я её не помню. Да и никто из старых «сайгонцев» не помнит. Прочли об этом много лет спустя в её первом — и так и оставшемся, пожалуй, непревзойдённом — романе «Мама, я жулика люблю!». Потом была Москва, потом Западное побережье США, потом Париж, где она пела в кабаке, дружила со знаменитым Сержем Гинзбуром и вышла замуж за Эдуарда Лимонова, потом снова Москва, разрыв с мужем (так, по-моему, и не прекративший кровоточить для них обоих) и с его партией; замечательный музыкант под артистическим псевдонимом Боров, концертная и литературная деятельность… На двух декабрьских выступлениях в Петербурге Наташа не то пела, по-элла-фицджеральдовски форсируя голос, не то декламировала под музыку свой новый поэтический цикл, написанный по-американски, по-уитменовски свободным стихом и проникнутый яростным антиамериканизмом, причём США выступали в этих стихах именно в роли душителя всемирной свободы. Впечатление было шоковое, успех — ошеломительный. А ещё раньше — одиннадцать уже лет назад — она вернулась в родной город впервые и покорила взыскательную публику в Доме актёра «парижскими» песнями; потом выпустила в питерском издательстве «Искусство» поэтическую книжку-миниатюру: самое полное на сегодняшний день собрание её стихотворений. Здесь она дружила с яркими людьми уже следующего, уже свободного или как бы свободного поколения — с Максимом Максимовым, с Михаилом Трофименковым. Здесь же разворачивается действие одного из её самых сильных и самых страшных романов.
