Грэм Робб - Жизнь Рембо
Разделив завтрак и несколько порций выпивки со своим конвоем, Рембо и Верлен уселись в вагон второго класса и обсудили план В. Они прибыли в Париж к обеду, потом направились к Восточному вокзалу, где вечером отходил поезд до Шарлевиля.
Тем временем месье Моте разыскивал своего зятя – сначала (с тайной надеждой) в морге, потом в полицейском участке и, наконец, приготовившись к нелицеприятным откровениям, в кафе Латинского квартала. Там он услышал «самые своеобразные замечания» и «самые скандальные предположения» о Верлене и его спутнике[351]. Истина была неотвратимой: его дочь вышла замуж за алкоголика-педераста.
Тем временем в Шарлевиле Верлен и Рембо пробирались, стараясь не привлекать внимания, от шарлевильского вокзала в дом Шарля Бретаня. Они пили весь следующий день и ждали наступления темноты. После наступления полуночи Бретань отвел их на дом к извозчику, представив их двумя странствующими священниками, и попросил его запрячь «зверя Апокалипсиса»[352].
План состоял в том, чтобы перейти границу и не попасть в руки douaniers (таможенников). Верлен был убежден, что его снова могут арестовать как коммунара. Это было столь же вероятно, как обвинение в развращении несовершеннолетних.
10 июля 1872 года за два часа до рассвета они оставили лошадь и телегу возле деревни Пюсманж.
После своих вылазок за табаком с Делаэ Рембо знал, как избежать таможенного патруля. Они пробрались через лес, пересекли неразмеченную границу и, как любовники, добравшиеся до Гретна-Грин[353], проникли в Бельгию.
Глава 16. Беглецы
…Совершенно непонятны и отвратительны.
Констебль Ломбард, рапорт в префектуру полиции от 1 августа 1873 г.С появлением Рембо Верлен не написал практически ничего. Теперь, когда они зигзагами осматривали Южную Бельгию на поезде и пешком, из него снова полились стихи. Paysages belges («Бельгийские пейзажи») из цикла Romances sans paroles («Романсы без слов») Верлена следует считать одним из величайших косвенных вкладов Рембо в литературу. Короткие стансы, созданные у вагонного окна с мелькающими пятнами пейзажа и полосами света, стали новой отправной точкой. Все несущественное: логика, мораль и багаж – осталось позади.
Вокзалов скрежет
Со всех сторон.
Взор изумлен:
Весь город где же?[354]
Бельгийские стихи Рембо все чаще напоминают стихи Верлена, было предпринято немало попыток освободиться от влияния; но формы и фразы, которыми они обменивались, были общим имуществом и переживаниями, счастливо скорректированными привычками и удачными недоразумениями, даже детский язык их отношений начинал обретать собственный ритм[355]. Рукописи того периода говорят о том, что почерк у них становится настолько похожим, что их можно было перепутать[356].
Былые страсти, тихие дома!
Беседка той, что от любви с ума
Сошла, затем цветник и полутьма
Балкона невысокого Джульетты.
И в памяти всплывает Генриетта,
Прелестный полустанок в сердце гор,
Где синие танцуют дьяволята,
Сбежавшие на воздух, на простор.
Зеленая скамья, где под гитару
О рае грозовом поет ирландка.
Потом в столовой гомон спозаранку,
Возня детей и щебет клетки старой.
Вот герцога окно: в его сверканье
Я вижу яд улиток и кругом
Самшит, на солнце спящий. А потом…
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Язык Рембо часто меняется от одного стихотворения к другому. После пересечения границы, изменения, казалось, происходят от одной строфы к другой или от одной строки к другой, а иногда даже на середине фразы. Ни одному образу не будет позволено обрести фиксированное место в стихотворении. Целые фразы, лишенные артиклей, проскальзывают мимо контроля логики и синтаксиса. Рациональные связи удаляются из-за скорости ассоциаций. Единственной ясной темой, как ни странно, является невозможность найти подходящий язык.
…
Но я, о Господи… Моя душа взлетает
К оледеневшим небесам, где все красней
Становится от туч небесных, что летают
Над ста Солоньями[357] длиннее, чем рейлвей.
Вот тысячи волков, семян от ветви дикой,
Гонимых вдаль религиозно-грозовым
Полдневным вихрем над Европою великой,
Где сотни орд пройдут по древним мостовым.
А после – лунный свет! Вокруг простерлись ланды.
И алые под черным небом, на конях
Гарцуют воины, повсюду сея страх,
И топот слышится свирепой этой банды.
Увижу ль светлый дол, струящийся поток,
Голубоглазую Жену белее лилий
И Мужа рядом с ней… И Агнец у их ног…
– Мишель, Кристина – и Христос! – Конец Идиллий.
Другое бельгийское стихотворение Рембо Est-elle almée?.. («Альмея ли она?..»), из которого известно только два четверостишия, которые обычно считались целым стихотворением до 1998 года, когда исследователю творчества Рембо Жан-Жаку Лефреру один коллекционер позволил посмотреть рукопись на несколько секунд[358].
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыпется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво… Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн морских, в их праздничные пляски.
Разумеется, были и многие другие стихи. Верлен сетовал на их утрату в 1883 году: «Этот подлый Рембо и я продали их, наряду с множеством других вещей, чтобы заплатить за абсент и сигары!»[359]
«Головокружительно»[360] пробродив по Брюсселю неизвестно сколько дней, они сняли номер рядом с Северным вокзалом в льежском Гранд-отеле.
Верлен представил Рембо некоторым старым знакомым из Коммуны: амбициозным интеллектуалам, низведенным до лакейской работы. Это была атмосфера поражения и отчуждения, в которой Рембо процветал. Все еще воспламеняемые невозможной революцией, изгнанные коммунары издавали собственную газету, мечтательно озаглавленную La Bombe («Бомба»).
Рембо, по-видимому, подружился с презрительным Жоржем Кавалье по прозвищу Деревянная Курительная Трубка, потому что его угловатое лицо было похоже на те, что вырезают на чубуках курительных трубок. Курительная Трубка часто представляется милым эксцентриком. Как главный дорожно-строительный инспектор Коммуны, он, как говорили, смотрел сквозь пальцы на прокладывание парижской канализации и пытался приговорить смотрителя парков к расстрелу за «воспрепятствование революции»[361].
Интересно, что Рембо удалось «удивить» этих профессиональных террористов[362]. Верлен, к сожалению, не говорил, как именно: возможно, «занимаясь своими амурными делами на публике» (по сообщению полицейского соглядатая). Или, возможно, поэт-подросток заставил коммунаров выглядеть консерваторами. Было высказано предположение, что Рембо написал свое стихотворение Qu’est-ce pour nous… («О сердце, что для нас…») в Брюсселе в качестве жестокого послания читателям «Бомбы»[363]: поскольку их дело было обречено в любом случае, истинные анархисты должны призывать к уничтожению всей планеты:
О сердце, что для нас вся эта пелена
Из крови и огня, убийства, крики, стон,
Рев бешенства и взбаламученный до дна
Ад, опрокинувший порядок и закон?
Что месть для нас? Ничто!.. – Но нет, мы мстить хотим!
Смерть вам, правители, сенаты, богачи!
Законы, власть – долой! История – молчи!
Свое получим мы… Кровь! Кровь! Огонь и дым!
В течение двух месяцев, которые они провели в Бельгии, Верлен был в состоянии раздвоения ума, а иногда вообще без ума. Он боролся с деградированным состоянием, в которое его вверг Рембо. Было объявлено состояние перманентного праздника, и новый диктатор был подозрителен к любому отступлению от веры. Когда Верлен писал своей матери, он просил ее разделить его письма на две части: «одну часть, которую можно показать Рембо, другую – имеющую отношение к моему бедному семейству»[364]. Письмо, которое он послал Матильде из Брюсселя, безусловно, не было предназначено, чтобы его показывали Рембо: «Не грусти и не плачь. Мне просто снится дурной сон. Однажды я вернусь».
После отмывки в памяти на протяжении четырнадцати лет его медовый месяц с Рембо сиял, как драгоценный камень. В Laeti et errabundi («Весёлые и неприкаянные»), написанном в 1887 году, Верлен описывает себя и молодого «бога», вкушающих «общественное осуждение», ведущих борьбу с бедностью с «мужеством, радостью и картофелем» и пробующих все виды алкоголя: «Душа на седьмом небе удовольствий / Тело, более смиренное, на полу…».
Воспоминания о Брюсселе, записанные ближе к этому времени, однообразно гнусны: «Пьянство до смерти, / Черная оргия»[365]. Одно дело было слушать, как Рембо говорит о свободе искусства, когда на столе был ужин, совсем другое – превратиться в живой эксперимент по приведению в расстройство всех чувств. Часть «Одного лета в аду» под названием «Неразумная Дева», которая имеет много общего с Верленом, кажется фотоснимком бельгийского праздника: «Не раз по ночам, когда его демон набрасывался на меня, мы катались по полу, и я с ним боролась. – Нередко, пьяный, он предстает предо мной ночью, на улицах или в домах, чтобы смертельно меня напугать».
