Газета Газета Литературка - Литературная Газета 6247 ( № 43 2009)
Но существует уже и другой подход к проблеме — социальный. Общество должно создавать для инвалидов доступную среду, адаптировать жизнь в городе и на селе так, чтобы интегрироваться в неё могли и они. Это строительство домов с такими дверями и коридорами, которыми мог бы пользоваться инвалид-колясочник, пандусов в жилых и общественных зданиях, у подземных переходов, это дублирование световых сигналов светофора звуковыми, обучение и больных, и здоровых языку жестов и тактильному языку («рука в руку»), шрифту Брайля и т. д.
Инвалиды — такие же люди, как и мы с вами. Но усвоить эту простую истину оказывается непросто. Однако известны вполне героические биографии людей, которые, будучи инвалидами по разным заболеваниям, становились президентами, великими композиторами, артистами, художниками. Но ведь и это не обязательно. Просто подарить человеку яркую и богатую жизнь, развивая его возможности, несмотря на дефекты зрения или слуха, способности к передвижению или особенности душевного склада, — величайшее достижение.
С 1950-х годов работает Загорская школа-интернат для слепоглухонемых детей. Если читатель только попытается представить себе это — они не слышат, не видят, не говорят, — то он сможет сделать первый шаг к пониманию того, какой это труд — вырастить таких детей полноценными членами общества. Почти монашеский подвиг. Методика доказала свою эффективность. Дети получают полноценное среднее образование и могут поступать в вузы. Так, Александр Суворов, выпускник этой школы, ныне профессор.
При Третьяковке на протяжении нескольких лет работал клуб для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата, с ДЦП, аутизмом и другими тяжкими нарушениями — тут была разработана совершенно уникальная методика. Знакомя детей с линией и цветом, композицией и навыками самостоятельного рисования, с живописью и скульптурой, педагогам-искусствоведам удавалось то, что не удалось дипломированным дефектологам: не различавшие правое и левое начинали их различать, упорно молчавшие начинали говорить… Моя подруга, инвалид по лёгочному заболеванию, — довольно известный литератор и искусствовед. Мой дорогой учитель, которому я обязана очень многим в жизни, человек с мировым именем, — инвалид войны, слеп на один глаз. Приятель, потерявший ногу в Чечне, — подающий большие надежды филолог. Любимый друг, перенёсший тяжёлый инсульт и получивший первую группу инвалидности, встал через год и ныне работает столько, сколько и не всякий здоровый потянет. Врачи только разводят руками: судя по результатам обследований, он вообще не должен был бы двигаться. А он ездит в дальние командировки, вот только лестницы для него труднопреодолимы, особенно без перил…
ОНИ ЭТО МОГУТ. Они могут развиваться и вести гораздо более разнообразную жизнь, чем та, что была уготована им приобретённым заболеванием, наследственностью или несчастным случаем. И дело не только в той пользе, которую они могут принести и приносят обществу и отдельным людям. Каждая спасённая жизнь, несмотря ни на что ставшая настоящей жизнью, а не прозябанием, бесценна.
В Москве и некоторых других городах ныне активно работают в этом направлении. Но общественное мнение — инертная штука.
…Какое-то время после начала заболевания отец пользовался палочкой, потом пришлось ходить на костылях. Зимой, когда он не мог пользоваться машиной с ручным управлением, — на метро, а потом на автобусе через всю Москву он ездил на работу. Защитил кандидатскую, потом докторскую, читал лекции, вёл аспирантов и докторантов. Но как-то, глядя на него, завкафедрой сказал: «Терпеть не могу инвалидов на костылях. Настроение портят…»
Маме запрещали меня рожать, говорили: в лучшем случае выживет либо дитя, либо мать. И родители дали расписку в том, что знают прогноз врачей и тем не менее настаивают на родах. Выжили и я, и мама.
…Они нежно смотрели друг на друга, потом поцеловались. Юноша и девушка. Инвалиды. Рядом со мной какая-то пожилая женщина возмущённо вскрикнула: «Так они ещё и размножаются?!»
Да. И если бы это было не так, если бы инвалидам было запрещено иметь детей, меня бы на свете не было.
Арина ТРОИЦКАЯ
Михаил Калатозишвили: «Искусства для развлечения не бывает»
Панорама
Михаил Калатозишвили: «Искусства для развлечения не бывает»
IN MEMORIUM
За свою жизнь, внезапно, неожиданно оборвавшуюся, Михаил Калатозишвили успел раздать не так уж много интервью. Притом что в кино представитель славной династии проработал более четверти века — и по своей основной, режиссёрской, специальности, и в качестве артиста, а в последние годы по большей части в ранге продюсера, — настоящий прорыв случился у него лишь в прошлом году. Фильм «Дикое поле», поставленный Калатозишвили, был признан лучшим и на взгляд киноакадемиков («Золотой орёл»), и по мнению кинокритиков («Белый слон»). А жюри третьей важнейшей российской ежегодной кинопремии «Ника» наградило картину четырьмя призами. «Дикое поле», ставшее действительно одним из самых глубоких и мастерских экранных высказываний последних лет, было отмечено призами и на «Кинотавре», и в Венеции, и ещё на целом ряде зарубежных смотров. Для режиссёра, казалось бы, всё только начинается…
Михаил Калатозишвили скоропостижно скончался 12 октября нынешнего года на 51-м году жизни. Его дед, Михаил Калатозов, снял «Летят журавли» в 53 года.
— Михаил Георгиевич, как продюсер вы фигурируете чаще, чем режиссёр…
— Да, для меня это проще — ответственности меньше, наверное. Я толерантен как продюсер, диапазон моего действия гораздо шире. Как у режиссёра он у меня несколько у’же. Есть категорические вещи, которые я не могу себе позволить как режиссёру, но могу себе позволить как продюсеру.
— Снимая «Дикое поле», вы, кажется, себя не слишком «сужали». Вот ваши слова о фильме: «Это некий кусок жизни, мы пытались сделать его правдоподобным, достоверным, показать во всех подробностях»…
— Это я говорил? Ну не совсем так… Конечно, это не кусок реальной жизни буквально, но «Дикое поле» в любом случае имеет отношение к реальной жизни в том смысле, что это среда нашего существования. Не люблю я подобных определений, но это фильм метафорический.
— Притча?
— Конечно.
— То есть, с одной стороны, это разговор о реальности, а с другой — притча, которая подразумевает неопределённость, условность, недосказанность…
— Да, но притча не может быть вообще оторвана от нашей реальности, «Притча во имя притчи» — это уже какая-то глупость. А притча, которая пересекается с нашей жизнью, которая является либо отражением реальности, либо, наоборот, реалии нашей жизни являются отражением притчи, вот тогда она становится тем, что может объединить вокруг себя людей, которые готовы говорить на эту тему. Тогда это красиво.
— Если притча ради притчи сегодня уже невозможна, то как быть с «искусством для искусства»?
— «Искусство для искусства» — замечательная вещь, мы все к этому стремимся. И высшее искусство — всегда во имя искусства. Оно не во имя чего-либо другого. Оно не призвано кого-то воспитывать, наставлять на путь истинный, пропагандировать что-либо… Когда искусство эксплуатируется для пропаганды или для воспитания — это уже что-то другое.
— А для развлечения?
— А для развлечения искусства не бывает! Искусство бывает только для того, чтобы человека побудить к какой-то деятельности. И дать ему эстетическое наслаждение, это очень важно, потому что человек, который эстетически не наслаждается, — мёртвый человек.
— Это зависит от зрителя, способен ли он воспринимать?
— Это двусторонняя зависимость: и от зрителя зависит, и от художника. В одинаковой степени на самом деле. Понимаете, люди в массе своей гораздо активнее откликаются на некие вопросы, кажущиеся простыми. Почему национальный вопрос — очень опасная вещь? Почему он сплошь и рядом вырождается в национализм? Потому что любой вопрос, когда его решает масса людей, склонных к упрощению, сводится к упрощению. А так как национальный вопрос наши политики очень любят решать в кругу масс, то он встаёт на скользкий путь упрощения и доходит до тупого национализма. На самом деле национальная идентификация — самая важная вещь для человека. При всём том, что Господь создал нас всех одинаковыми, мы всё равно не можем быть совершенно идентичными друг другу именно потому, что у нас есть некое национальное самосознание, национальное восприятие окружающего мира. От нашей национальности идёт наш темперамент и то многое, что жизнь делает жизнью. В конце концов мы любим женщин по-разному! Мы не можем быть идентичными, и если к этому стремиться, то человечество этот путь приведёт к реальной гибели. Но, с другой стороны, национальный вопрос так легко доходит до ксенофобии, нацизма и так далее… Я высказываю сейчас своё частное мнение и не претендую на некую истину в последней инстанции. Однако, по-моему, если этим вопросом занимается искусство, то дело никогда не дойдёт до национализма. Наоборот, будет попытка глубинного рассмотрения того, к чему мы привязаны, откуда у нас жизненные соки… Это не опасно. Опасно, когда этим вопросом начинают заниматься во имя соблазнения масс. Которые очень легко соблазняются и которым кажется, что всё крайне просто. У тебя в паспорте прописали национальность, и ты все проблемы решил, у тебя уже есть позиция. Но это не позиция! В паспорте позиция не может быть прописана. Почему русские — русские? Почему грузины — грузины? Почему азербайджанцы — азербайджанцы? Для того чтобы это объяснить, не нужны трибуна, площадь и массы народа. Это очень интимный разговор. А интимный разговор — как раз привилегия искусства. И ты со многими разговариваешь на интимном уровне. Вроде бы со всеми вместе, а на самом деле с каждым по отдельности. Вот тут искусство и состоялось.
