Моше Бела - Мир Жаботинского
Ты сказал мне, что я преувеличиваю влияние чистой «классовости» на дух вашего движения, и показал мне твои статьи, из которых действительно явствует, что дух вашего движения чист и не разбавлен никакими чуждыми примесями. Тогда я тоже спросил: уверен ли ты в том, что это относится и к рядовым членам вашего движения? Ты ответил уверенным «да!», но я в душе не поверил тебе (хотя тогда и не помышлял, что ратификация будет отвергнута большинством[*]). С дней моей юности я помню собственную зачарованность учением Маркса — логической цепочкой, из которой нельзя вынуть ни одного звена, не прибегнув к грубому насилию. Ты и твои соратники, основатели движения «Рабочие Сиона», создали очень тонкую смесь этого учения с сионизмом — возможно, что вы в свой душе действительно смогли слить это воедино, но это вопрос веры: понять это может лишь тот, кто верит в это. Сейчас пришло поколение, которое не знает вашего ратоборства и не участвовало в ваших поисках истины; тончайшие логические силлогизмы, с помощью которых вам удалось из двух нитей сплести одну, ныне забыты словно секрет Страдивариуса. Кроме этого всей современной молодежи (и еврейской, и христианской) свойственно нежелание глубоко вникать в проблему, они предпочитают ясные и недвусмысленные «да» и «нет», первобытную и грубую простоту. Из двух нитей они выбирают самую толстую или самую блестящую, а ту любовь, которая побуждала вас тогда тщательно вымерять пропорции вашей смеси, вымерять, вымерять и снова вымерять, они называют оппортунизмом, или бессилием, или еще чем-нибудь похуже. Что вы можете противопоставить этой грубости, какое снадобье? Попытаетесь ли научить их вашей вере? Сомневаюсь, что это поколение способно воспринять ее, и захочет ли оно вообще это сделать? Это поколение «монистское» до чрезвычайности — возможно, это не комплимент, но это бесспорный факт.
В сб. «Письма».Второе письмо написано в Париже 2 мая 1935 г.:
Немного «философии»: я уверен в том, что есть тип сиониста, которому совершенно безразлична социальная окраска «государства»,— я как раз таков. Если я приду к убеждению, что нет другого пути к «государству», кроме социализма,— я немедленно приму социализм. Больше того: я согласен и на государство фанатиков, где меня будут заставлять есть «гефилте фиш» от зари до зари (если другого пути действительно нет). Еще хуже того: государство, где разговорным языком будет идиш (что для меня означает конец всякого очарования в этом деле) — если другого пути нет, я согласен. И оставлю своим детям завещание: совершить революцию; только на конверте напишу: «Вскрыть через пять лет после основания еврейского государства». Много раз я проверял себя: действительно ли таковы мои убеждения, и теперь я уверен в этом.
В сб. «Воспоминания современника».Флаг бело-голубой, и нет у нас другого.
Идеи яркий свет прорвется сквозь заслон.
Единое найдут богач и бедный слово —
Их побратит Сион.
Долг перед народом
«Если вам нравится служить своему народу — это ваш свободный выбор».
Жаботинский был индивидуалист до мозга костей и ни за что не соглашался с тем, что сам факт принадлежности к нации обязывает человека посвящать себя служению ей. Он настаивал на том, что любая обязанность возникает лишь при наличии двустороннего соглашения, соглашения абсолютно добровольного, а не вытекает из случайного факта принадлежности, и она, обязанность, не может быть никому навязана. Но сам он целиком посвятил себя служению своему народу. И не стеснялся призывать к этому других. В 1908 году он обратился к своим бывшим друзьям — ассимилированным евреям, не пожелавшим встать на этот путь:
Я не служу и не хочу служить ничему из всего того, что вам дорого. У вас там есть свои идеалы — я их очень ценю, но в руках у вас они смешны и бесплодны: поэтому я издеваюсь над ними и над вами и буду бороться с ними и с вами, для торжества моей веры, всеми путями и всеми орудиями, во что бы то ни стало.
Я когда-то сильно чувствовал красоту свободного, нерядового человека, «человека без ярлыка», человека без должности на земле, беспристрастного к своим и чужим, идущего путями собственной воли через головы ближних и дальних. Я и теперь в этом вижу красоту. Но за себя и от нее отказался. В моем народе был жестокий, но глубокий обычай: когда женщина отдавалась мужу, она срезала волосы. Как общий обряд, это дико. Но воистину бывает такая степень любви, когда хочется отдать все, даже свою красоту. Может быть, и я бы мог летать по вольной воле, звенеть красивыми песнями и купаться в недорогом треске ваших рукоплесканий. Но не хочу. Я срезал волосы, потому что я люблю мою веру. Я люблю мою веру, в ней я счастлив, как вы никогда не были и не будете счастливы, и ничего мне больше не нужно.
«Ваш Новый год», «Фельетоны». 1913.Через 20 лет Жаботинский обрушился с критикой на ту часть сионистской молодежи, объединенную в организацию «ха-Халуц» («Пионер»), которая, столкнувшись с трудностями получения разрешений на въезд в Страну, запаниковала и стала угрожать «выходом из сионизма». Жаботинский писал: «Никто не обязан быть пионером, или сионистом, или даже патриотом своего народа. Я вообще не считаю, что существуют эти самые «обязанности», и никто не вправе предъявлять тебе претензии. Но если уж ты решил быть именно сионистом — то уж, ради Бога, без всяких условий». И дальше:
Половина всех несчастий, похоже, в том, что у нас безмерно любят играть надуманным понятием «долг перед народом». Когда человек — будь то юнец или взрослый — уговаривает себя, что все, что он делает, он делает не ради себя, а в силу своего долга перед народом Израиля, он создает иллюзию, в которой сокрыты все опасности и неприятности именно личных капризов. В наше безответственное время человек, выполняющий свой «долг»,— большая редкость, и поэтому он чрезвычайно спесив, а все прочие вынуждены ему заискивающе улыбаться, чтобы он, не дай Бог, не осерчал.
Я предлагаю совершенно иную трактовку отношений человека со своим народом. Все разговоры о «долге» — миф. Невозможно доказать, что существуют на самом деле какие-либо обязанности по отношению к нации.
Обязанность (а не «принуждение») возможна лишь при наличии добровольного соглашения. Никто не спрашивал человека, хотел ли он быть пущенным в этот Божий или чертов мир французом, негром или евреем. Откуда же взяться обязанностям? Это просто смешно. Господа, у народа нет на вас никаких прав и у него не может быть к вам никаких претензий. Если вам нравится служить своему народу — это ваш свободный выбор, ваша добрая воля, точно так же, как если бы вы решили быть скульптором или пианистом. Вы делаете это ради себя, а не ради народа, и так же, как у народа не может быть никаких претензий к вам, так и у вас не должно быть никаких претензий к народу. Это такой же позыв, как у художника, творящего что-либо. И если можно тут говорить об обязанностях, то это обязанности по отношению к себе, а не к кому-либо или чему-либо еще. Сможете выдержать все? Прекрасно. Не сможете — устали, надоело, или вы поняли, что это не ваше дело — быть скрипачом, что на самом деле вы — прирожденный астроном,— что ж, все в порядке. Желаем вам успеха в ваших исследованиях — народ Израиля переживет.
Я говорю все это не для того, чтобы отпугнуть или обидеть, а потому, что я верю в это. Никто не может утверждать, что никогда не оставит своих позиций. При всей своей преданности ты можешь назавтра столкнуться с тем, что не годишься для избранного дела, что народ в тебе вообще не нуждается — ни в тебе, ни в твоих советах, ни в твоей преданности. И тогда твое поведение будет зависеть от того, гордый ли ты человек, точнее — какой природы твоя гордость. Если твоя гордость — себялюбива (более чем почтенный вид гордости), ты утрешься и пойдешь искать другой службы. Если же гордость твоя — просто гордость, не ищущая чьего-либо признания, если главное для нее — веление сердца, ты останешься, несмотря на то, что тебя оттолкнули, не пустили, останешься до тех пор, пока раскроются двери или уши или пока ты сам не перестанешь существовать.
«Во времена «стоп-иммигрейшн», «Хайнт», 12.2.1928; в сб. «На пути к государству».Те же мотивы мы находим в письме Жаботинского актрисе Мирьям Бернштейн-Коэн:
Что тут сказать? Мы все, как и она,— начинаем снова и снова. Начинаем и спрашиваем: «Сколько можно?! В который раз?!». И все-таки что-то остается. Знаете, что я решил? Я понял, что не нужно мне духовного удовлетворения — не только что успеха или победы, но даже благодарности и удовлетворенности я не ищу. Делаю свое дело. Не по обязанности. Мы — и Вы и я — давно расплатились с долгами перед народом. Просто потому, что мне так нравится. Так моя левая нога хочет. И баста.
