Журнал Русская жизнь - Волга (июль 2007)
Шмотки, обувка… Мыло душистое, и полотенце пушистое, и зубной порошок, и густой гребешок. Как же мы не слышали этих нот раньше. Да мы и сейчас их толком не слышим. Мы заблуждались тогда и слепы теперь. Линч ни капли не имморалист, а архаичный романтик старонемецкого толка. Секрет его мастерства незамысловато бинарен. В «Империи» Голливуд и вальяжные особняки, пожалуй, все-таки откровенный фантазм. Зато Лос-Анджелес, где обитает помятая, деклассированная героиня Лоры Дерн, и Лодзь, где сидит перед телевизором ее томно всхлипывающая композиционная визави, абсолютно равноправны, ни тот, ни та не первичны и не вторичны, и оттого линейная расшифровка фабулы, скорей всего, сизифов труд. Польша есть альтернативный психоанклав Америки, Америка находится внутри Польши, грязь и серебро, они с одинаковой силой тоскуют друг по другу и друг друга страшатся. В финале им милосердно (малодушно) позволено обняться, слиться воедино, но лишь на пару секунд: зацементирована и эта лазейка. Ну а Кинг и подавно ретроград, защитник протестантских устоев. Попирая до блеска начищенными штиблетами асфальт школьного двора, дядюшка Стивен и дядюшка Дэвид с дрожью озирают толпу топорно анимированных трупов, сгрудившихся перед эбеновым истуканом Мойдодыра. Скульптор придал водогрейной колонке демонически благородные черты. Дядюшки сокрушенно покачивают сединами, поняв, что их эпоха в этой стране не то чтоб даже минула, а и не наступала по-настоящему.
Между тем меня томит грустное предчувствие. Возможно, не пройдет и полгода, как у метро «Щелковская» (я давным-давно живу не в Коньково, а в Гольяново) притормозит посольский автомобиль, оттуда выпорхнет девушка по имени Джослин, дождется раскаленного автобуса, пропахшего паленой «Шанелью» и автовокзальным потом, проедет две остановки, поднимется на двенадцатый этаж и шмякнет на кухонный стол стопку книг. Только грядущая Джослин будет похожа не на изысканную Лару Флинн Бойл, а на хабалку Скарлетт Йоханссон с ее пластмассовыми глазами-пуговицами.
В этот самый момент передо мной распахнется незнакомый тоннель.
Денис Горелов
Куриный бог
Одной Кустурицей больше
На дебютной прессухе ММКФ по случаю фильма «Завет» босс киноведческой гильдии Матизен, по обыкновению, фраппировал гостя вопросом. «Господин Кустурица, после «Андерграунда» вы уже десять лет снимаете слабое кино, которое как-то выезжает в силу вашей безграничной талантливости. Ждать ли от вас в будущем каких-либо взлетов и в связи с чем?» - «Ни в коем случае, - ответил Кустурица. - Дальше - только вниз, только в пропасть».
Это можно было бы расценить как искусный отбой дерзкого критического туше, кабы в вопросе не содержалась печальная истина.
Кустурица и в самом деле бегает по кругу.
Эстетика цыганской свадьбы, куриного помета и срущих в овраг мужиков, на которой он выстроил свой микрокосм, оказалась исчерпаемой, - а характеров избранный им жанр лубка не подразумевает вовсе. Из фильма в фильм кочуют мальчик, желающий трахаться до того, что готов жениться, взбалмошная, но добрая внутри молодка, ее крикливая, но добрая внутри мать-героиня, бабушка с чубуком или дедушка с телескопом да банда мохнатых цыган. Скрипка, перья, семечки, усы, мощные титьки, битые тачки с наклейкой YU, клещи для кастрации рогатого скота, ай-нэнэ и гроб на колесиках. «Время цыган» - божественно, «Черная кошка, белый кот» - замечательно, «Жизнь как чудо» - хорошо, «Помнишь ли Долли Белл?» - так себе, «Завет» - а что-нибудь еще у вас есть? Это как с цыганской музыкой: час, два, три, четыре, спасибо, герр Брегович, будем дружить домами. В смысле - рады были познакомиться.
Как и большинство цыган, Кустурица своей назойливости не замечает. В дебютном фильме «Отец в командировке» вальс «Голубой Дунай» у него звучал 28 раз - и только повышенная лояльность Канна к смрадным пасторалям из красного зазеркалья уберегла его от ругательств (неизбежных при ретроспективном просмотре). С музыкой он с тех пор грамотно поработал - сюжет киксует постоянно. И истории всей на полтора часа, и свадьба уже виднеется, и у невесты коленки, а у шафера бенгальский огонь, и все стреляют в потолок, и индюшки квохчут, и ракия льется, и лабухи наяривают, и дети тырят сладкое, и дедушка в папахе времен титовского прорыва на Сребреницу благословляет иконой, и «тойота» с рульком от «мерса» сигналит, и солнце кувыркается, и толстые потеют, и бесплодные залетают, и яблоки с веток срываются, и пчелки пикируют, и горшки бьются на счастье, и приходит письмо из Америки, и - але, маэстро, это кончится когда-нибудь или нет?! Ровно на этой фразе с колонной спецназовцев прикатывает недобитый цыганский барон с гранатометом, и приходится лезть в подпол за дедовой трехдюймовкой, хорошо сохранившейся со времен фашистского нашествия.
Увы, о бесшабашной, отвязной, разбитной балканской деревне не так много можно сказать, чтобы возвести на ней целую режиссерскую биографию. Дедушка умер, собачка зевнула, птичка какнула, коровка отелилась, мальчик первый раз вздрочнул, цыган трахнул индюшкину гузку. Бьющая через край витальность имеет свои пределы; на партизанское прошлое там, видимо, идиосинкразия, как у нас на кино про доярку, а другого прошлого у них и нет - одни турки.
Потому сто раз верной кажется максима М. Веллера о безусловном превосходстве народов с большой и созидательной историей и тысячелетней государственностью над настырно требующими равенства сынами диких степей. Им просто не о чем рассказывать, кроме кобыльего молока, овчинной жилетки, малолетних шлюх и разбавленного мочой бензина, - и они начинают свою бойкую и ядреную песнь с самого начала; а вдруг пройдет. Губная гармошка, сестра-хромоножка, отцовская шляпа, коник без ноги, простыня с кровью, тыква с дырками для хэллоуина, епиходов в шкафу, ножик под ребро, ишак на путях и круглый год беременные матрешки.
Не случайно эталонным автором Кустурица считает Довженку. У того тоже были забубенный пляс, говорящие кони, молодильные яблоки, гармонь-самоиграйка, приватные отношения с Богом и имя Сашко до старости. Вся разница в лаконизме. У Кустурицы по сей день не найдешь фильма короче ста пятидесяти минут.
Да, родина и продвинутая молодежь Европы ему обязаны.
Он вдохнул смысл в понятие «югослав». Он единолично создал мифологию кажущегося ненужным этноса. Он тотемизировал курицу и уже тем прекрасен.
Куры должны быть ему благодарны вообще, не только за фамилию, - хотя одними заголовками по его поводу куриное племя тысячекратно напомнило о себе. Кустурица не птица. Яйца Кустурицу не учат. Избушка на кустурьих ножках. Кустурам на смех. Бегали по улице жареные Кустурицы.
Мелкий пернатый скот с самым дешевым и единственно доступным бедной нации мясом он превратил в икону, эмблему, священное животное. Кур у него не только едят и набивают в подушку, а недоделанных красят на Пасху - ими еще дерутся, ублажаются в самом неприличном смысле, а их обезглавливанием инициируют юношей в хуторской, травопольной, исконно недоделанной стране.
Правда, их место иногда занимают индюшки. Наверное, чтобы понравиться американцам. Чтобы там сказали: вот ведь дикий мохнатый народ - а тоже понимает, на чем стоит независимость.
Независимость на курице не очень дорогого стоит. Югославия разбилась на семь государств, а дальше пойдет - и вовсе разойдется по суверенным деревням. С распадом искусственной страны, невостребованного огрызка Первой мировой, в мире увял интерес к бесконвойной территории, который на протяжении двадцати с хвостиком лет добросовестно эксплуатировался даровитым сыном плоскогорий.
Он сам это понял - и на помянутой прессухе объявил важное: что собирается снимать про Панчо Вилью. Это явная смена дискурса - но неортодоксальная, не полный оверштаг. Ибо в Мексике тоже есть курица. А также национальная водка текила, отцовская шляпа сомбреро, сандунга-фиеста-сарабанда, сто хуев в печень и саблезубые музыканты в усах. У них тоже куриная независимость, и закон-прерия, и прокурор-койот, и голова Альфредо Гарсии, вонючая в мухах.
Рано хороните, г-н Матизен. Лопуха Родригеса с этой братской грядки Куст выгонит на раз. Лишь бы Мексика не распалась.
* ОТКЛИКИ *
Огоньки и языки
«Русская жизнь» № 5: письма читателей, блоги, форум rulife.ru
«Страна Лимония» Павла Пряникова
На Аляске не могло быть более 600 русских - такова была высочайше установленная квота на потенциальных невозвращенцев. К концу деятельности Русско-Американской компании их численность достигала 800, но неофициально. Что ж, суровость российских законов всегда смягчалась необязательностью их исполнения. Таким народонаселением край колонизировать было трудновато, да и цель такая не ставилось никогда. Очень точное наблюдение про силовиков, возглавивших сомнительное предприятие после Баранова (и Рылеева - sic!). Вообще, все это - как советское торгпредство столетие спустя в какой-нибудь Анголе. Вроде и держать надо, а столько хлопот и опасений с кадрами, что спокойнее было бы закрыть и никого уже никуда не пускать. Что на Аляске и сделали в конце концов.
