Борис Джонсон - Мне есть что вам сказать
Достаточно вспомнить 1970-е или 1980-е годы, когда на политической сцене превалировали левые, чтобы понять, насколько внезапным было их вымирание. И дело не в Скаргилле: при каждом включении телевизора на экране всегда кто-нибудь произносил фразу «стремления моих членов». Люди слушали Эрика Хобсбома[163], монотонно бубнящего про «противоречия капитализма», и каждый член Лейбористской партии брал на себя личное обязательство по национализации командных высот британской экономики.
Левые разъезжали на «ситроенах 2CV» с наклейками на бамперах, призывающими протестовать против атомной энергетики. Левые говорили, что богачи – это кровососы и что королевскую семью и другие символы привилегий надо предать истории – или госпоже истории, как они называли ее из уважения к феминистской доктрине. Вчера в палате общин встал член парламента от Лейбористской партии и поздравил всех с 100-й годовщиной основания парламентской Лейбористской партии. Все зааплодировали и замахали повестками дня. И все же как разительно отличаются современные лейбористские члены парламента от своих предшественников. Это уже не выходцы из глубин британского рабочего класса: они не докеры, не шахтеры и не слесари, таких очень мало. Они пиарщики, подставные лица групп давления и журналисты. Если перефразировать Библию, они могут плести интриги, но добывать пропитание тяжелым трудом им не приходилось. Все это мы, по так называемую правую сторону дискуссии, приняли как огромный комплимент. Это уже банальность в политическом анализе, что Тони Блэр – величайшее творение Маргарет Тэтчер и что левые всего мира прошли идеологическую закалку в тигле 1980-х годов в Британии.
«Мы победили, – говорят правые. – Мы нанесли им поражение, всыпали по первое число и оставили их умирать». Они верили в социализм; они верили в карательное налогообложение; они верили в общественную собственность на средства производства, и все их бесполезные идеи получали смутное негласное признание, пока существовал советский коммунизм. Но тот загнулся. Берлинская стена пала. Лейбористы отменили «четвертый пункт», и с тех пор Эрик Хобсбом стал, откровенно говоря, выглядеть немножечко идиотом. Так говорим мы, консерваторы, но наш долгий триумф сделал нас опасно самоуверенными.
Мы правы, конечно, мы правы. Но левый инстинкт нельзя истребить; его нельзя победить в споре. Как поют Гилберт и Салливан, он – существенная часть человеческого характера.
Каждый маленький мальчик или девочка,
Который появляется на свет в этом мире,
Либо маленький либерал,
Либо маленький консерватор.
Я твердо убежден, что можно вывести огромную биноминальную кривую политического родства, при этом основная часть населения будет находиться где-то посередине, а значительные количества – по краям слева и справа. Левый инстинкт не исчез: он мутировал. Левые обнаружили, что они потеряли существенные экономические аргументы, и решили, что нет необходимости владеть значительными объемами промышленности. Они могут достигнуть своих целей посредством законоположений и тирании политической корректности. Левые по сути заинтересованы в понуждении и контроле, и, глядя на британское общество, можно видеть, какого прогресса они достигли в достижении своих целей. Это наступление и на свободу слова, и на гражданские свободы при нынешнем правительстве. Это все более изощренное регламентирование рабочих процессов. Вводятся запреты на охоту, на поцелуи, на курение, дикие правила относительно количества детей, которых можно взять с собой в плавательный бассейн. Предлагается метить автомобили, чтобы знать, где кто был, запустить безумные спутники-шпионы Прескотта, чтобы знать, кто без разрешения построил себе теплицу.
Левые не умерли, друзья, они просто блестяще адаптировались к новым обстоятельствам. Гони природу в дверь, как говорят у нас в Хенли, а она войдет в окно.
9 февраля 2006 г., The Daily TelegraphЛитературные герои
Как только я благодаря редакторам отделов The Daily Telegraph научился писать на удобочитаемом английском языке, каждый раз, когда в моем тексте проскальзывало прилагательное, редакторы его вычеркивали. Когда я вставлял шутку, они так ее редактировали, что вся соль исчезала. Они всегда все улучшали. Вот еще некоторые из моих героев, хотя для равновесия следовало бы написать статьи о Гомере, Шекспире, Мильтоне, Ивлине Во и остальных обычных подозреваемых[164]. Я по-прежнему наслаждаюсь произведениями П. Вудхауза, хотя в наши дни это все равно что слушать Ван Моррисона: через полчаса наступает передозировка.
Дело Хорнблауэра
О, хвалебные песни в честь Патрика О’Брайана[165]. Никогда еще писателю не воздавали таких светских почестей. Макс Гастингз[166] устраивает в его честь банкеты. Уильям Уолдгрейв[167] пишет научные монографии об интересном совпадении между жизнью капитана Джека Обри и его прапрадедушки на борту военного корабля «Фетида».
Но как же раздражает всех герой моего детства. Топорный, безжизненный – говорят о Горацио Хорнблауэре le tout Londres (все лондонцы). Он ничто в сравнении с О’Брайаном, утверждают они. И для тех, кто проводил ночи с фонариком под одеялом и читал о разгроме в морских водах французского флота, это звучит слегка оскорбительно.
Вот почему как-то раз я встал рано утром и прочитал по 100 страниц каждого – С. Форестера[168] и О’Брайана. И теперь должен сказать всем критиканам Хорнблауэра: «Отставить, крепить футоксы, парни, всем по местам, выполнить поворот оверштаг».
У Патрика О’Брайана командир корабля уходит в море на седьмой странице, и спасибо за такое хорошее начало. «Ну же, ребята, – так и хочется шепнуть Обри и Мютьюрину, когда они бесконечно играют в пикет и обсуждают свои любовные дела. – Подойдите к врагу ближе!»
Не спорю, О’Брайан – человек прекрасной эрудиции, тонко стилизует под Джейн Остин, которая никогда не упоминает о наполеоновских войнах. Он помещает своих персонажей в обстановку в духе романов Остин: тут тебе и хлопотливая матушка, и дочки, стреляющие глазками в морских офицеров в черных париках.
Отлично. У него полно острот по поводу медицины и диеты XVIII века. Он прекрасно выписывает диалоги. Но пока наши герои тратят время на безрезультатные будуарные встречи, читателю хочется услышать треск шпангоутов под грохот пушек и свист раскаленной картечи. Почитайте стостраничное описание отчаянной храбрости Хорнблауэра.
Едва они отошли от Спитхеда, он дает отпор Симпсону, страшному забияке, и шокирует флот дуэлью. К 21-й странице гардемарин Хорнблауэр получил назначение на прославленный фрегат «Неутомимый», который бороздит воды Английского канала в поисках столкновений с французами.
К 40-й странице звучит команда «Все наверх!», он на брам-траверзе и отпускает фалы, на горизонте появился корабль. «Мне не нравится силуэт его кливера, сэр. Это французы». В мгновение ока Хорнблауэр, которому всего 17 лет, назначается капитаном захваченного судна «Мари Галант».
Через несколько страниц, к его стыду, его трофейный корабль тонет. Груз риса, расположенный ниже ватерлинии разбух от воды, проникшей сквозь пробоину. И помню, что, хотя я был ребенком, я задумался о весе этого жуткого ризотто. Далее, он попадает в плен к французскому каперу. Затем он поджигает корабль и в плен берут французов. После этого они захватывают другой французский корабль, потому что Хорнблауэр сумел преодолеть приступ леденящего страха и взобрался по рее, на 30 метров вверх, без футропа.
Вскоре Хорнблауэр прекращает отвратительную игру, в которой матрос по имени Стайлз убивает крыс своими зубами. Затем он помогает французским контрреволюционерам взорвать мост, собственными глазами видит, как работает гильотина, и в том месте, до которого я дочитал, явно назревает что-то нехорошее…
Поговорим о сюжете, да? На том же этапе повествования О’Брайана Обри и Мэтьюрин все еще произносят фразы типа: «Боже, как мне хочется в Бат» и «У тебя действительно унылый вид». И две страницы занимает прогулка по холму, чтобы увидеть зайца.
Говорят, у Хорнблауэра нет отличительных характеристик. Да, он описан не столь витиевато, как Обри, жизнерадостный повеса Тори, и Мэтьюрин – угрюмый шпион и судовой врач. Но Форестер всегда описывал Хорнблауэра очень сдержанно.
Страдает от морской болезни, но все же обещает стать гением морского дела; худой, бледный, замкнутый, молодой, но авторитетный: октавианская личность. Нам говорят, что он читает Гиббона[169] и поэтому склоняется к атеизму. У него обостренное чувство чести. Говорит сдержанно. У него нет музыкального слуха. Если это не характеристика, то что тогда характеристика, не знаю.
Чем больше сравниваешь О’Брайана с Форестером, тем яснее становится, кто из них истинный мастер жанра. Форестер в первую очередь видел драматический потенциал вселенной линейного корабля. А О’Брайан просто развивал тему, такую, например, как попытка вывести корабль из беды. Это не умаляет литературных заслуг О’Брайана. С единственной поправкой, что это эволюция, но не революция.
