Юрий Жуков - Сталин: операция «Эрмитаж»
Мнение внешторговцев было категоричным – 680 тысяч, и ни рубля больше. Чтобы разом покончить с ненужным им обсуждением, они написали Хинчуку: «Мы ответили, что так как по договору Главнаука в течение 48 часов должна дать ответ, в случае, если через 48 часов не последует ответа, то предложенные нами лимиты считаются утвержденными. Таким образом, мы считаем предложенные нами лимиты… утвержденными»[128].
Столь же наглядно продемонстрировал «Антиквариат» право сильного и при обследовании музея-усадьбы Архангельское. Очередной разразившийся скандал с хранителями Самуэли излагал так: «Сообщаем, что две книги Тассо нами отправлены в Архангельский музей обратно, а библия в переплете Тувенэна, как не являющаяся для музея необходимой ценностью, нами отправлена в Ленинград»[129].
Чрезвычайные меры подействовали. Поток художественных ценностей, еще недавно служивших украшением многих музеев страны, а теперь ставших просто экспортным товаром, непрерывно тёк в адрес ленинградской конторы «Антиквариата». Стоимость их, по сознательно заниженным оценкам, составила 2 миллиона рублей, и это лишь за изъятое с 1 октября 1929 года по 1 апреля 1930 года[130].
В Ленинграде произведения искусства и памятники старины сортировали: часть уходила в Европу, другая – в США.
Основную часть советского экспорта антиквариата, 60 %, поглощала Германия: на 1 367 065 рублей только за последний квартал 1929 года. Чуть меньше трети – США: за тот же срок туда ушло ценностей на 710 445 рублей. Остальное в те же месяцы оседало в Австрии – на 134 500 рублей, Великобритании – на 47 280 рублей, Финляндии – на 22 300 рублей и во Франции – на 16 550 рублей.
Причины именно такого распределения изъятых «Антиквариатом» ценностей искусства крылись в позиции, занятой тем или иным торгпредством, его готовностью или нежеланием участвовать в подобных коммерческих сделках, отражавшихся на престиже Советского Союза. Активно продолжали поддерживать экспортную политику Внешторга только сотрудники торговых представительств в Берлине и Вене, «Амторга» в Нью-Йорке. Открыто заявили о своем отказе сотрудничать с «Антиквариатом» в какой-либо форме руководители торгпредства в Париже и «Аркоса» Лондоне. Остальные просто уклонялись – молча, без объяснений.
Однако изъятия из государственных музеев даже по новым правилам так и не сделали страну богаче. Экспорт художественных ценностей еще не означал безусловного и быстрого их сбыта, поступлений на счета Госбанка СССР давно обещанной валюты.
Яркое свидетельство тому – переполненный склад в Берлине, арендовавшийся советским торгпредством. К 1 апреля 1930 года там скопилось икон, серебра, табакерок, фарфора, бронзы, мебели – и из только что поступивших партий, и из так и не нашедшего покупателей на аукционах 1928 и 1929 годов – на 2, 45 миллиона марок (более миллиона золотых рублей), а картин – на 800 тысяч марок (400 тысяч золотых рублей)[131]. Все это, в строгом соответствии с установками СТО СССР по экспорту, необходимо было продать в ближайшие три месяца.
Сменивший Андрееву новый заведующий художественно-промышленным отделом торгпредства Д. Евсеев с тревогой отмечал: «Означенный план может быть осуществлен только в том случае, если немедленно, теперь же, будут посланы нам первоклассные вещи. Но даже и в таком случае он не давал твердых гарантий успеха: ведь цены на антиквариат продолжали стремительно падать. Так, подписной комод работы выдающегося краснодеревщика Делорма вместо обычных для него 70 тысяч марок с огромным трудом удалось продать всего за восемь тысяч. Картину Воувермана „Путешественники“ при довольно стабильной стоимости полотен этого мастера в 40 тысяч марок – только за 13 тысяч…»[132]
Уже не надеясь на посредничество фирмы «Рудольф Лепке», советское торгпредство в Берлине с готовностью соглашалось на любые предложения. Передали «Интернационалекунстаукционхауз» для дешевых распродаж на провинциальных аукционах по всей Германии картины и произведения прикладного искусства на 200 тысяч марок, сдали на комиссию ювелирной фирме «Непке» старинные изделия из серебра уже на вес – 600 килограммов.
И все же Внешторг не желал остановиться, продолжая безумные изъятии из музеев. Он по-прежнему настаивал на распродажах – кому угодно, за какую угодно цену, лишь бы не тратить валюту самому: на новые страховки, упаковку, фрахт судов для перевоза назад, в Ленинград, оказавшихся за рубежом произведений искусства.
Почему же явно бездоходные распродажи продолжались?
Ведь происходившее достаточно наглядно демонстрировало: чем больше «Антиквариат» изымает из музеев экспонатов и отправляет за границу, тем стремительнее падают на них цены, все меньше находится покупателей. И никак не убывал долг фирме «Рудольф Лепке».
Воздействие на столь катастрофическую ситуацию оказывали два фактора. Во-первых, углублявшийся с каждым месяцем мировой экономический кризис приводил к неуклонному падению спроса абсолютно на все. Во-вторых, как еще два года назад и предостерегали Тройницкий и Ольденбург, переизбыток на антикварном рынке раритетов весьма серьезно влиял на их стоимость: она падала по мере поступления из СССР все новых и новых партий картин, мебели, бронзы, фарфора, гравюр, книг.
Понимали ли это во Внешторге? Безусловно. Не позже ранней весны 1930 года его руководителям следовало наконец признать ошибочность своей политики экспорта антиквариата и отказаться от нее. Но именно так никто из ее сторонников поступать не хотел – начиная с наркомов Микояна и Бубнова, с Хинчука и Самуэля и кончая Лупполом, директорами Эрмитажа и экспертами. Они слишком дорожили своим положением, карьерой, почему и пытались сохранить хорошую мину при плохой игре, полагаясь лишь на счастливый случай, который оправдал бы прежнюю практику и компенсировал бы все понесенные ранее потери.
Чтобы хоть отчасти реабилитировать себя, Внешторгу следовало срочно изыскать лазейки, возможности любой ценой расширить экспорт того, что действительно могло найти спрос на мировом рынке.
А значит – принести стране валюту, нехватка которой в самое ближайшее время могла стать губительной для начавшейся индустриализации.
Лазейка № 1. Галуст Гульбенкян
Первую лазейку отыскали отнюдь не во Внешторге. И нашел ее председатель правления Госбанка СССР Пятаков лишь потому, что в прошлом ему пришлось детально заниматься нефтью и ее экспортом. И тогда, когда он работал в ВСНХ, и позже в Париже, когда был торгпредом.
Пятаков хорошо знал, что мировой нефтяной рынок поделен между такими монополиями-гигантами, как «Ройял датч – Шелл», «Англо-Першн», «Стандарт ойл оф Нью-Джерси», «Галф», несколькими другими. Он понимал, что в условиях кризиса Советскому Союзу не приходится даже надеяться на собственную значительную квоту, хотя имевшиеся в избытке бензин, керосин, мазутное топливо пока не находили сбыта внутри страны.
Поначалу, до кризиса, Пятаков никак не отреагировал на неназойливую, выраженную в весьма осторожной и корректной форме попытку Гульбенкяна склонить советскую сторону к возобновлению коммерческих отношений с ним.
«Вы, наверное, знаете, – писал он Пятакову 15 июня 1929 года, – что мы уже произвели перечисление 54 тысяч фунтов стерлингов. Я необычайно заинтересован в заключении новых сделок, особенно потому, что убежден: цены, которые я уплатил, могут быть подняты. Мне хотелось бы приобрести иные, более ценные произведения, но проблема кроется в том, что Ваши люди не хотят показывать их независимому эксперту-оценщику, который бы действовал энергично, предельно практическим и логическим образом»[133].
Но тогда Галуст Гульбенкян не нашел отклика; Пятакова торговля антиквариатом занимала мало, а руководство Внешторгом пока предпочитало действовать предельно легально. Изменило оно свои намерения только в конце октября 1929 года, когда нефтяной магнат вновь подтвердил свое желание, несмотря ни на что, покупать у Советского Союза картины.
В очередном письме Гульбенкян уже поучал Пятакова:
«Ваши представители допустят ошибку, прекратив со мной более перспективное дело, нежели то, что уже завершено. Я не понимаю их колебаний, но полагаю, что они слишком осторожны в тот момент, когда все идет к концу, в том числе и всяческая торговля. Позвольте мне утверждать, что цены на произведения искусства подобны кредиту – они весьма изменчивы, всецело зависят от внешних обстоятельств. Крупные антиквары сообщили мне, что такая торговля в Америке прекратилась и, хотя цены падают, покупателей найти невозможно. Я не стремлюсь вынуждать или убеждать Вас. Вы достаточно хорошо знаете меня, чтобы понять: я ничего не предлагаю без должного на то основания».
Далее Гульбенкян характеризовал себя как редчайшего, едва ли не единственного покупателя произведений искусства из советских собраний, «ибо это – страсть, подобная неизлечимой болезни». Он добавлял: «Я предлагаю цены, в которых не только мои собственные знания, но и мнение заслуживающих доверия экспертов». И в заключение Гульбенкян вновь подчеркивал свой альтруизм, чисто дружеское отношение: «Я согласен на цены, которые, бесспорно, на 25 процентов выше любых, которые Вам предложат в США»[134].
