Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2001)
Из письма “странного офицера” Иде Ризберг: “Никогда не был застрахован в обществе рассудка и не буду. Это страховое общество рассудка налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контракта не заключаю. Слишком дорого это спокойствие не погореть обходится... Я желаю не только в 10-м, а в 100-м этаже обитать и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100-го этажа головой выкинуться. И выкинусь...” Чего здесь больше: мании величия или мечты о самоубийстве, сказать сложно...
Читая эти строки, вполне можно согласиться с Ризберг, что писал их весьма “странный офицер”.
А в Севастополе в это время с каждым часом обстановка становилась все накаленнее. В эти дни вице-адмирал Г. Чухнин докладывает императору в Петербург: “Если здесь (в Севастополе. — В. Ш. ) не будет уничтожено революционное гнездо и выселены евреи, так как фактически верно, что подготовки морских команд к восстаниям производятся евреями, все противоправительственные сходки устраиваются ими, для каковой цели они имеют постоянный приезд из Одессы, то надо приготовиться к жалкому влачению существования флота...”
Из воспоминаний очевидцев, офицеров Черноморского флота: “Неудачи... вызывают в партии новое противодействие общему порядку. Массы еврейской молодежи занялись организацией забастовок среди различных ремесленников, мастеровых цехов, работников, приказчиков... Они ходили по домам и требовали прекращения работ, как выражения протеста...” “Получены были сведения, что несмотря на меры, принятые адмиралом (имеется в виду Г. Чухнин. — В. Ш. ), устраиваются сходки с нижними чинами и что таковыми организаторами сходок всегда были евреи, часто из лиц свободных профессий, пользовавшиеся в городе известным положением, но ускользавшие от преследования...”
Казалось, получив отставку, Шмидт может ехать в милую его сердцу Одессу и опять наниматься в торговый флот. Но не тут-то было! Едва подписывается приказ об увольнении, Шмидт начинает активно выступать на севастопольских митингах, обличая реакционную сущность царизма. Делает он это весьма экспансивно, не жалея себя. Так, на митинге 25 октября со Шмидтом во время речи случается психический приступ, а следующий за ним оратор некто Орловский даже падает в обморок... После очередного митинга Шмидта арестовывают. Тут уже Чухнин ничего не может поделать, так как Шмидтом занялась жандармерия. Отставного лейтенанта сажают в тюрьму. Оттуда он пишет одно за другим воззвания на волю. Теперь Шмидт не просто какой-то отставной лейтенант, он мученик за свободу! “Мученика” сразу же избирают пожизненным депутатом Севастопольского городского совета, где в то время всем заправляют эсеры. Казалось бы, что быть избранным пожизненным депутатом — великая честь и избранный должен бы был признателен городу, его избравшему. Увы, у Шмидта ко всему свое специфическое отношение. А потому Шмидт обращается к Севастополю с “горькими словами проклятья”, обзывает “местом, где господствуют одни предатели, шпионы и опричники...” Удивительное отношение к месту подвига своих родителей!
Чтобы не нагнетать и без того накаленную обстановку в городе, Шмидта в конце концов выпускают из тюрьмы под обещание о его немедленном отъезде из Севастополя. Шмидт, разумеется, обещает, но, выйдя за ворота, об обещании сразу же забывает. А спустя еще несколько дней он внезапно объявляется на крейсере “Очаков” и встает во главе восстания. Этот поступок Шмидта историки пытаются представить как акт некой жертвенности, мол, лейтенант знал, чем все кончится, но не мог не внять мольбам матросов, просивших его принять команду над крейсером. Матросы, мол, пришли к нему толпой и умоляли командовать ими, потому что только он, лейтенант Шмидт, мог их спасти! Эта версия известна нам только из рассказа самого Петра Шмидта, однако сразу же была принята всеми на веру. При этом весьма странно, что остальные участники восстания почему-то этот весьма немаловажный момент упорно обходят стороной.
Думается, что на самом деле все обстояло несколько иначе. Дело в том, что к моменту появления Шмидта на “Очакове” еще ничего не было решено. Никто еще не знал, за кем пойдут экипажи Севастопольской эскадры и солдаты гарнизона. Шанс на успех восстания был достаточно велик. К восставшему “Очакову” уже присоединилось несколько кораблей, да и на остальных команды волновались. То, что не удалось впоследствии переманить на свою сторону большую часть флота, вина прежде всего самого Шмидта. Интересно, каким было психическое состояние Шмидта в момент восстания. Вот свидетельство сына Шмидта Евгения: “...Папа вышел из кабинета с лицом безумным. Глаза были стеклянные, и у него вырывался негодующий смех. Он говорил, что все рушится и что надо непременно спасти казармы и “Очаков”.
Не намного отличаются от воспоминаний сына и строки Бориса Пастернака из все той же героической поэмы “Лейтенант Шмидт”. Такова ж сила искусства, что, несмотря на явное стремление идеализировать своего главного героя, Пастернак пишет правду. Вот как описывает поэт, к примеру, сборы “красного лейтенанта” на “Очаков”:
“Мне тридцать восемь лет. Я сед,
Не обернешься, глядь — кондрашка”.
И с этим об пол хлоп портлед,
Продернув ремешки сквозь пряжки.
И на карачках под диван,
Потом от чемодана к шкапу... —
Любовь, горячка, караван
Вещей, переселенных на пол.
..............................................
— Чухнин! Чухнин?
Погромщик бесноватый!
Виновник всей брехни!
Разоружать суда?
Нет, клеветник,
Палач,
Инсинуатор,
Я научу тебя, отродье ката,
Отличать от правых виноватых!
Я, Черноморский флот, холоп и раб,
Забью тебе, как кляп, как клепку в глотку. —
И мигом ока двери комнаты в разлет.
Буфет, стаканы, скатерть...
Что ж, Пастернак, возможно, сам того не желая, нарисовал весьма яркую картину сборов на войну “красного лейтенанта” с истерикой, битьем посуды и потоком самых грязных ругательств. Но из песни, как говорится, слова не выкинешь!
А вот еще свидетельство, на этот раз одного из активнейших участников восстания, члена социал-демократической организации Севастополя Ивана Вороницына: “...Не последовавшее после освобождения арестованных присоединение эскадры лишило Шмидта всякой энергии. С ним сделался припадок, и он уже ничего не мог предпринять...”
Матросам “Очакова” можно только посочувствовать! Хорош руководитель, у которого при первой же неудаче начинаются истерические припадки и который полностью теряет самообладание. Шмидт хотел спасать матросов и Россию, а тут впору спасать его самого! А ведь к этому времени восстание было в самом разгаре и по “Очакову” еще не было сделано ни одного выстрела! По свидетельству даже лояльных к “красному лейтенанту” советских историков, он упустил не одну возможность воспользоваться колебаниями команд на кораблях эскадры в ночь с 14 на 15 ноября и захватить стоявшие на рейде броненосцы и в первую очередь флагманский “Ростислав”. Эти меры были столь очевидны для всех, что матросы с “Очакова” буквально просили об этом “красного лейтенанта”, но тот с присущей ему самонадеянностью вдруг заявил: “Когда завтра утром команда судна узнает, что я на “Очакове”, то она сама добровольно ко мне присоединится!” Есть свидетельства, что Шмидт говорил о том, что достаточно будет одного его слова и эскадра присоединится к восстанию! Что-что, а самомнение у “красного лейтенанта” было огромным!
Но вот наступило утро обещанной Шмидтом победы, но, увы, ни один из броненосцев (за исключением разоруженного и нулевого в боевом отношении “Пантелеймона”) к Шмидту так и не присоединился. Наконец “красный лейтенант” понял, что надо хоть что-то предпринять. Он решает начать агитацию команд стоящих на внутреннем рейде броненосцев. Надев на плечи, без всяких на то прав, погоны капитана 2-го ранга, Шмидт поднял на миноносце “Свирепый” весьма амбициозный сигнал: “Командую флотом. Шмидт” и обошел корабли эскадры, агитируя матросов примкнуть к нему. Но и здесь он опять все испортил. Участники Севастопольского восстания в своих воспоминаниях буквально негодуют, что Шмидт более чем формально отнесся к склонению на свою сторону экипажей эскадры. Они пишут, что ситуация была такова, что если бы за миноносцем Шмидта шел катер с вооруженным караулом, то он мог весьма спокойно захватывать корабли, команды которых еще не определились в своем выборе. На этот выбор их надо было чуть-чуть подтолкнуть, но “многоопытный” Шмидт этого почему-то не сделал. Он лишь выкрикивал общие лозунги, призывая бороться за свободу и понося что есть силы сатрапов-офицеров. Обойдя эскадру, “Свирепый” ни с чем вернулся к мятежному крейсеру. Когда стало ясно, что помощи от “Очакова” ожидать больше не приходится, резко угас революционный энтузиазм на эскадре. Возможность переломить ситуацию в свою сторону была упущена окончательно. Вице-адмирал Чухнин, быстро оценив ситуацию, тут же навел порядок своей железной рукой. У Шмидта же в это время случилась очередная истерика. Какая по счету? Вот как это выглядит в выспренном поэтическом изложении Бориса Пастернака:
