Александр Хаминский - Пейсбук
Получилась своеобразная галерея. Причем я заметил, что наполняется она сама собой, но в полном соответствии с моими сегодняшними взглядами и приоритетами.
Порой случаются события, с виду незначительные, мимолетные, но, если их не проглядеть в суматохе дел, открывающие абсолютно новый взгляд на привычный казалось бы мир.
Оказавшись в забытом Б-гом Вансе в соборе La Cathedrale Notre-Dame de la Nativite, я остановился перед незамысловатой библейской мозаикой, случайно заметив в уголке летящего по небу каменного человечка. И вдруг понял – Шагал! Сразу вспоминаешь простую бетонную плиту на его могиле в Сен-Поле… А ведь если бы Он пожелал, только намекнул, что хотел быть похороненным со всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, гранитами и мраморами, салютами и фейерверками, уверен, не только первая сотня Форбс, но и первая десятка ООН бросилась бы исполнять любой его каприз. Только трехэтажный склеп с собой туда не заберешь, да и этому человеку бетонная плита понятнее. И вряд ли кто-то по еврейской традиции положит камни на мрамор и золото.
Только сейчас заметил, что местоимение «Он» по отношению к Шагалу я написал с большой буквы. И, кажется, догадался, кто нажал shift на моем компьютере.
Не потому ли библейская тема является лейтмотивом его творчества и, пожалуй, всей жизни?
Мне повезло, вернее посчастливилось видеть Шагала разного и в разных местах.
А знаете, как трудно нежно, трепетно и преданно любить Ван Гога, вгрызаясь взглядом в его работы, единично представленные в европейских музеях, от Д’Орсэ в Париже до пушкинского в Москве? Разглядывать репродукции и представлять их вживую?
Оказавшись в прошлом году в Амстердаме, я заранее знал главную цель своей поездки – музей Ван Гога. Рейксмузеум, каналы и красный квартал – все попутно. Всего 37 лет жизни, включая детство, отрочество, юность и очень странную зрелость. Картины говорят о художнике лучше всякого биографа или искусствоведа. Поздно начавший писать, Винсент, будучи еще психически нормальным, изображал в основном голландских крестьян с картофельными лицами. И только безумие сделало из него Ван Гога! Развешенные в хронологическом порядке картины напоминают историю болезни. Последние два года – почти сплошная рецессия. Но насколько гениальная рецессия! И как взрыв цвета и света – Цветущий миндаль и Ирисы с Подсолнухами.
Когда говорят, что есть голландцы большие и малые, мне кажется, люди лукавят. Большие голландцы – это большие мастера, а малые – всего навсего жанр национальной живописи. Большого голландца нельзя купить и спрятать в своем подвале, он без зрителя умрет. А малого – пожалуйста, можно повесить хоть на входную дверь!
Я умышленно упустил Рембрандта. Он велик и гениален, но на этом этапе мне, как коллекционеру, не сказать, чтобы очень интересен. Зато я сделал другое открытие. Ян Стен – это Ван Гог XVII века! К сожалению, никакие иллюстрации не предают то море юмора, позитива и художественного мастерства, которыми так щедро наполнена практически каждая картина этого удивительного художника. Несмотря на «разницу в возрасте», Ян Стен – это мой мир, мое мировоззрение и моя культура.
А знаете, как круто кого-то не взять, кого-то исключить из своей коллекции?
Я не застал Джоконду без саркофага, хотя видел ее не единожды. У всех советских слово «саркофаг» ассоциируется, в первую очередь, с Лениным. Я понимаю, Леонардо велик, и, возможно, Мона Лиза – венец его творчества, но… Или это тот уникальный случай, когда Ленин и Леонардо оказались в одной компании, как герои программы «За стеклом»?
Хотел взять в коллекцию Большой театр, но не взял. Если отбросить в сторону море наклеенной и покрашенной из пульверизатора лепнины, чересчур бросаются в глаза стены, покрашенные простенькой такой краской с претензией на венецианскую штукатурку. И вместо духа старого театра запах нового метро.
Вы считаете, что я ничего не понимаю в том, что должно ощущаться в храмах культуры? Бросьте! Вдохните воздух Гранд-опера в Париже или театра им. Моссовета в Москве. Разница налицо!
Театр, танец, игра, драматургия, музыка… Для меня, пожалуй, только музыка сравнима с изобразительным искусством по силе воздействия на разум и чувства. Но об этом я расскажу, пожалуй, уже в другой раз.
Спросите меня, причем здесь рок-н-ролл?
Притом, что рок-н-ролл – это образ жизни и стиль мышления, который появился задолго до того, как выросшие из джаза белые музыканты сложили на грифах своих гитар три мажорных аккорда в размере четыре восьмых.
Я все это видел и слышал, и знаю, о чем говорю.
Ван Гог и Ян Стен в Амстердаме – это рок-н-ролл.
Пинк и Скорпионс в Монте-Карло, Нетребко в «Капулетти и Монтекки» в Париже, Журбин в Большом зале консерватории – это рок-н-ролл.
Даниил Кремер в доме Виторганов, впрочем, как и сами Виторганы – безусловно, рок-н-ролл.
«Простите все, чем жил я и живу, простите все, чем буду жить еще. Простите то, что на поминки не зову, мне нынче помирать какой расчет»! Александр Яковлевич, и вы – тоже!
Мы так жили, живем и будем жить дальше.
И пока в поиске Google по запросу «Марк» на первом месте Шагал, а вовсе не Цукерберг, за Третий храм я спокоен жив!
Мода на две родины?
История одной самоидентификации
Как известно, родителей не выбирают.
Существуют люди, события и явления, на место и роль которых в нашей жизни мы не можем повлиять при всем своем желании. Связка «семья – детский сад – школа – друзья – институт – работа – снова семья – карьера – пенсия» работает как часы и предопределена каждому заранее. Перефразируя столетнюю поговорку, могу с уверенностью сказать: главное – родиться в нужном месте и в нужное время.
Это аксиома, интернациональная истина.
Можно, конечно, хлопнув дверью, взять билет в одну сторону и попытаться изменить линию судьбы на своих ладонях, но лишь единицам из миллиона удавалось взять новую высоту в незнакомом месте.
Смельчаки уезжали в неизвестность, набивали шишки, ломали шеи, сами себя называли счастливцами, ненавидели чужой и малопонятный язык, но продолжали надеяться на лучшее. В прежней жизни мягкие, тихие и интеллигентные, в новой они не могли позволить себе одного – признать свои же собственные ошибки.
Но самая большая проблема заключалось в другом. Раньше эти люди жили на родине, теперь на чужбине. Здесь их окружало какое-никакое, но общество, там же – диаспора.
Одна волна эмиграции сменяла другую, история повторялась с точностью до запятой, но заморская морковка на вид была так сладка, что удержаться казалось невозможно.
Но с какого-то момента все изменилось.
Заработав чуть больше или чуть меньше, продав доставшуюся по наследству дедушкину квартиру, можно попробовать изменить географию своего места жительства, не меняя собственного паспорта. Многие из моих друзей имеют недвижимость в Латвии и Германии, на Юге и Севере Франции, на Бали и Кипре, в Турции и Египте. Для одних это дальняя дача, для других – возможность жить и работать в более комфортных для себя условиях, для третьих – вынужденный или добровольный даун-шифтинг, для четвертых…
Но во всех случаях, если речь идет о временных выездах, не нужно переламывать себя в поисках единственно правильного решения.
С родиной все значительно сложнее. Относительно недавно, во времена моего детства, она могла быть только одна. Если возникала острая необходимость получить новую родину, от старой приходилось отказываться навсегда. Другого варианта не было. Выбора, впрочем, тоже.
Та, в которой мы жили с рождения, гордо называлась «Родина». Для всех остальных – итальянцев, австрийцев, голландцев, поляков – тоже допускалось использовать такое понятие, но исключительно с маленькой буквы. Чтобы подчеркнуть разницу между одной шестой и всеми остальными частями суши.
Советским евреям в этой истории приходилось тяжелее, чем всем остальным. Ту страну, куда их иногда выпускали на ПМЖ, вслух нельзя было называть родиной даже с маленькой буквы. В ОВИРе просили не произносить само название государства, эволюция которого за последние пять с половиной тысячелетий стала учебником истории всего человечества.
Но вернемся на сорок пять лет назад. Я жил на окраине Москвы. Между несколькими четырех-пятиэтажками гуляли две-три коровы, на болоте по осени собирали клюкву, с одной стороны дороги был пруд, с другой располагался квартал, построенный еще немцами-пленными. Говорят, среди них были архитекторы, потому эти темно-красные кирпичные домики не были похожи на весь окружающий ландшафт. Невольно обращали на себя внимание немолодые мужчины в галифе и черных хромовых сапогах – фронтовики, так и не сменившие свои военные привычки на современные веяния. По дорогам ездили в основном 401-е «Москвичи» и «Победы», изредка встречались довоенные экземпляры. Ветка метро заканчивалось на ВДНХ, до которой за полчаса можно было доехать на 9-м или 93-м автобусе. Бабушка, по привычке, такой вояж называла «съездить в город». Но и ездить приходилось нечасто. Своя молочница, своя овощница, почти свой лосиноостровский хлебозавод, работавший сначала на дровяных, затем на газовых печах. Все было свое.
