Василий Песков - Война и люди
Тут живут четверо. Билан Петр Ильич, его жена Нина Викторовна, дочь Галя, зять Игорь. Все четверо — художники.
Молодых в доме сегодня нет, уехали на Десну.
Петр Ильич чинит автомобиль и урывками — «не упустить запоздавшее в этом году цветенье» — пишет картину. Нина Викторовна сидела над рисунками для издательства. Но теперь сразу же все отложено, отодвинуто в сторону. Садимся за стол с самоваром. По рукам идут фотографии из Швейцарии.
— Да. Карл… Встретил на улице — не узнал бы. И он меня тоже бы не узнал. Были совсем молодые…
Нина Викторовна приносит семейные реликвии: письма Петра (размером с газетный лист и украшенные рисунками — посылались из армии перед войной), потертые, с помутневшим стеклом часы швейцарского производства, золотую десятифранковую монету — подарок Петру на память, пожелтевшие снимки.
Разговор о прожитом длится далеко за полночь и продолжается утром. В 1940 году Петра призвали в армию. Было ему восемнадцать. Столько же было Нине Макаровой. Они учились в Одесском художественном училище. Собирались уже пожениться, но не успели.
Письма размером с газету рядовой Билан слал в Одессу из белорусского Слуцка. Писал солдат урывками ежедневно. Ставил число и начинал: «Ну вот, моя курносая, опять скажу в самом начале, что очень тебя люблю…»
Сейчас письмам четыре десятка лет. На сгибах бумага вся в дырках, карандашные строчки еще заметны. Петр Ильич под предлогом, что лучше разбирает свой почерк, с улыбкой забирает листы и надевает очки.
— Ну, тут я соловьем заливаюсь… Тут опять объяснение… Надо же, сколько чепухи я писал, — смеется он, поглядывая на Нину Викторовну.
— А я каждый лист наизусть знаю, — говорит сидящая рядом с ним жена. Опуская места, слегка смущающие Петра Ильича, она по памяти пересказывает, как жилось солдату в артиллерийском полку. Как был он польщен возможным определением в школу младших лейтенантов и как опасался, что это может увести с уже выбранного пути. «На листе фанеры я нарисовал на днях молодого бойца. Получилось! Самому нравится. А в части только и разговоров об этом портрете. Старшина сказал, показывая на меня пальцем: «Да его за такую работу шоколадом надо кормить, а не щами да кашей!»…Нина, жизнь у меня сейчас примерно в миллион раз сложнее, чем на гражданке. Но я чувствую силу. И вполне принимаю армейский закон: не хочешь — заставят, не можешь — научат…»
Писал Петр в Одессу о белорусском пейзаже. «Сочетание серых деревянных домишек, серого неба с крупинками инея на траве — просто чудо! Мы с тобой обязательно приедем сюда и будем писать… Два года службы — и мы увидимся». Эти строчки помечены восемнадцатым днем октября предвоенного года. До момента, когда письма в Одессу перестанут идти, пройдут месяцы. Петра на снимке этого времени мы видим в буденовке, с палитрой в руках у холста. «Я писал с натуры ребят, вернувшихся с финского фронта».
В июне 1941 года 451-й артиллерийский полк 113-й стрелковой дивизии, где служил Билан, был передвинут к самой границе. «Ставили палатки. Пилили лес. Сделали скамейки амфитеатром. Мне как художнику работы было от зари до зари… Двадцать второго июня утром я проснулся от взрыва бомб».
По недоразумению (в суматохе натянул гимнастерку политрука) рядовой Билан на полдня сделался командиром. Разгоряченный полковник, увидев человека с четырьмя треугольниками в петлицах, приказал атаковать деревню, откуда били три пулемета. «Объяснять нелепость моего положения было некогда, бессмысленно и опасно. Возглавил атаку.
Пулеметы умолкли. Но много своих полегло. Я был не очень серьезно ранен. После боя уже говорю: ребята, я же не политрук, я художник из клуба…»
Но обстановка в те дни требовала не формального старшинства, а инициативы и смелости — от полка остались разрозненные мелкие группы. Одну из них в несколько человек возглавил Билан и, ориентируясь по компасу, повел на восток, вслед затихавшему с каждым днем фронту.
«Шли только лесом и по болотам, обходили деревни и даже проселочные дороги. Несколько суток не ели. Пробовали жевать сосновую кору, сырые грибы… И решились наконец зайти в одну деревушку. Возле нее, на топком месте, попали под минометный огонь. Я, помню, зачерпнул обоими сапогами болотной жижи. Пришлось разуться и пробираться к лесу, держа в руке сапоги. И тут вдруг что-то оборвалось… Очнулся я возле воронки, не понимая, где я и что со мной… Вижу только: рука в крови и босой. Потянулся за лежавшим в стороне сапогом, а в нем — нога, кому-то из наших оторвало. И тут увидел выходящих из-за кустов двух немцев с автоматами у живота. Было это 8 или 9 июля.
…Пункт сбора пленных был где-то под Белостоком. Там сытый молодой немец насмешливо глянул на мои босые побитые ноги и громко сказал другому: «Этот скоро будет в раю». Я понимал по-немецки и мог только гадать, каким способом в этот рай отправляют».
Из лагеря пленных колонной погнали по мощенной камнем дороге. И гнали без остановки около ста километров. Если кто-нибудь приседал, изнемогнув, сейчас же слышалась автоматная очередь. «Ноги у меня кровоточили, болела раненая рука, и временами казалось: лучше уж сесть. Но вспоминалось лицо Нины, вспоминался отец — деревенский плотник, вспоминалась почему-то ветряная мельница в нашем селе Новоникольском под Мелитополем, и я сжимал зубы: не сяду!»
Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было только стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться. Некоторые на ногах прямо и умирали… И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»
Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего. Пустынный торфяник, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь или солнце — спрятаться было негде. Садились, тесно прижавшись друг к другу. Ежедневная пища — ломтик хлеба размером с четыре положенных рядом спичечных коробка и пареная трава.
Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых. И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно — полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек.
К лагерю иногда приходили поразвлекаться люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища. Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета. Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Я видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода». С наступлением холодов пленники стали рыть в торфяной земле норы. И забирались в них на ночь. «Утром перед поверкой глянешь — ни одного человека на поле. Стража с собаками «выковыривала» людей из земли… За два месяца в торфяном лагере из двадцати тысяч пленных осталось менее половины. Двенадцать тысяч увезли в деревянных телегах ко рву».
Петр Ильич не знает, что стало с остальными восемью тысячами. Его в числе нескольких десятков пленных, еще кое-как державшихся на ногах, отобрал приехавший интендант для работы на кирпичном заводе.
«Теперь вместо травы был турнепс. Была работа, от которой из рук постоянно сочилась кровь. И все мы нестерпимо страдали от холода. Кто-то пробовал на ночь под гимнастерку набивать солому. Охрана водила своих знакомых глядеть, как «безобразно смешны эти пленные». Но эта солома под гимнастеркой помогла нам пережить зиму 41–42 года».
В поселок Рейнфельден четыре десятка пленных привезли в марте. От истощения люди еле передвигали ноги. Им предстояло ремонтировать дорожное полотно. Старик немец, угостивший их табаком, сказал, что такая же группа была тут зимой и все умерли. «Проверили эти слова у другого рабочего, и тот сказал: умерли. Показал даже место, где всех закопали. И мы решили: если конец неизбежен — не будем работать! Чтобы участь всех была одинакова, я предложил: того, кто нарушит решение, ночью повесим».
Но кто-то из сорока попытался доносом спасти свою жизнь. Утром Петра увели к офицеру охраны. Тот вышел из барака и указал на двух солдат, укреплявших столб с перекладиной: «Понимаешь, что это значит? Это зачинщику саботажа. Но я даю тебе шанс: первым пойдешь на работу…» Офицер засмеялся, довольный своим остроумием. Это было действительно остроумно, заставить зачинщика саботажа выбирать одну из двух виселиц.
«Но, странное дело, после всего пережитого страха я не испытывал. Мы сидели в тот день рядком, прислонившись к проволочной в клетку ограде, и я думал: ну вот последний день для тебя светит солнце…»
