Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Поведенческий стиль шестидесятников, естественно, с годами претерпевал изменения, более того, угасал, и сегодня его рудименты глядятся отчасти реликтами, а представители — эдакими постаревшими стилягами, сохранившими вышедший из моды кок и каучук; но зрелищность, своего рода артистизм, неведомый ранее советским литераторам, они «дичку» привить успели. И после серых 70-80-х — новый всплеск, выход на первый план именно поведения, а не текста, исторически понятен (в чем, кстати, особое отличие от шестидесятников, для которых поведение было все-таки приложением к текстам). Напомню, что в тех же вышеупомянутых серых (с конца 60-х) годах то, что появлялось в андеграунде, тоже было наполнено зрелищным действием, например, СМОГ.
Объясняя «тайны» своего творчества корреспонденту «Независимой» (16.02.94), Д. А. Пригов говорит о принципиально избранной им «стратегии поведения», отличающейся от достаточно архаичной, по его мнению, но подавляющей (окружающей его в России) культуры. Именно из-за этой архаичности она не совпадает, вернее, отстает на два-три десятилетия от западной своей коллеги. Пригов работает на уровне «поэтического жеста» и «операционального поведения», а не конкретного стихотворения. Именно эта поведенческая игра со стилями и жестами (перформансная поэзия, полумузыкальная, полутеатрализованная) собирает публику, сливающуюся с публикой джазовой и роковой. Пригов работает с «типами литературы» и со «стилями поведения», и это способствует — без перевода! — его абсолютно спокойному, без заграждений, вхождению как в западную рыночную культуру (где немассовое искусство именно потому, что оно зрелищно и театрально, парадоксально стало «кассовым»), так и в элитарную. Художественный авангард стал рыночным товаром благодаря поведенческой стратегии. Здесь Приговым приоткрыты две составляющие одной его тайны: коммерческий успех и успех литературный взаимосвязаны поведенчески.
Собственно говоря, критики так и не прочитали и потому не обсуждали «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского как текст. Руки — ни у кого, заметьте, — не дошли. Носом почуяв новую ситуацию, Галковский одновременно нарушил несколько важнейших принятых правил поведения, чем и вызвал шоковый, болезненный интерес к себе, исключавший анализ текста. Новый претендент на звание Василия Васильевича Розанова стал одновременно печататься и в «Нашем современнике» (с предисловием В. Кожинова), и в «Независимой газете», и в «Новом мире» (для окончательной удачи замысла Галковскому не хватало «Знамени» или «Октября»), Он то ернически, а то вроде и всерьез «уничтожал» одновременно и шестидесятников, и андеграунд. Раздавал пощечины философии русской и якобы философии советской, классикам, национальному характеру, прозападническому сервилизму и сервильному русопятству. Из его безразмерных текстов при желании можно было выудить и оголтелую русофобию, и слащавое русофильство, если не антисемитизм. Содержательным моментом, установкой специфического «галковского» поведения был вызов. Вызов, брошенный одновременно чуть ли не всем.
Дальше тех же идей пожиже влей: скандал вокруг Галковского открыл дорогу и другим, показав привлекательность и успешность подобного рода эпатажно-скандалъно-gровокационного поведения. Ведь только и речи было, что о Галковском, повторяю, без анализа крупных фрагментов текста (замечательного иногда, например, об отце — «Новый мир», 1992, № 9). Отчего же не попробовать пойти тем же путем, ведущим к столь быстрому достижению известности?
И пошли.
Пошел Ярослав Могутин, напечатавший подряд несколько экстравагантных газетных статей, избрав маску «провокатора», разоблачителя и обличителя, а еще эпатажно заявивший нынче модный гомосексуальный подбой творческого поведения (здесь мы проходим ускоренную западную школу обучения, как литературного, так и театрального).
Пошел и Игорь Яркевич. Издал книжку «Как я и как меня». Шума особого не получилось. И тогда в «Независимой газете» Яркевичем печатается сочинение, где он занудно ниспровергает всю (всю, всю, всю) русскую литературу. Должен был бы разразиться скандал — но крайней мере, очевидны авторские намерения, нацеленность на скандал, провокация скандала; скажем, я так и вижу гневную отповедь Н. В. Гоголя, то есть, извините, я забылась, И. П. Золотусского или в крайнем случае П. Басинского, да, кажется, она и появилась на страницах «Литгазеты», не по отношению к данному тексту Яркевича, а вообще — про «гадов» и «гаденышей». Но скандала крупного, «галковского», ни у Яркевича, ни у Могутина не получилось.
В другом, но вполне аналогичном по скандальности, сочинении, опубликованном в «Известиях» Константином Кедровым, констатируется летальный исход всех — разом — литературных «толстых» журналов. Они — давно отбыли в царство теней, и поделом, потому что — в течение последних пяти лет только и занимались, что перепечаткой давно известного и опубликованного; и особенно, потому что — равнодушны, в «упор не видят» новейшую словесность.
Костя, ну и что на это сказать? Заставить тебя — в качестве искупления за распространение недопустимой для профессионала неверной информации — читать годовые комплекты журналов, дабы увидеть имена З. Гареева, М. Палей, В. Нарбиковой, В. Пелевина, С. Василенко, О. Ермакова, М. Бутова, А. Бородыни, А. Слаповского, А. Берникова, В. Роньшина, не говоря о новых поэтах, критиках, эссеистах, открытых «Знаменем», «Дружбой народов», «Звездой», «Новым миром»? Конечно, я могу понять твою реакцию — вряд ли, несмотря на различную широту (или узость) эстетических воззрений, какой-либо из «толстых» журналов распахнет дверь для такого, например, стихотворения: «Кошки — это коты пространств. Пространства — это время котов», скорее всего, отнеся подобное сочинение (выписанное мною из твоей новой книги «Вруцелег, или Одежда Жанны», М., 1993) по известному каждой из редакций печальному разряду «возвращенцев». Грустно, но что поделаешь — свобода, брат! А свобода — это когда не только каждый пишет то, что хочет, но и печатает то, что хочет. Вот если бы раньше, в предыдущую эпоху, в «Известиях» появилась твоя гневная критическая статья, глядишь, и кинулись бы «толстяки» изо всех сил охотиться за вышеуказанными котами. А нынче, Костя, боюсь, придется беспокоиться об издании своих сочинений самому тебе; впрочем, судя по книжке, из которой я выписала потрясшее меня двустишие, с этой задачей ты прекрасно справляешься.
5И все же, как это ни удивительно, после всего вышеизложенного я ловлю себя на странном чувстве то ли понимания, то ли отталкивания; отрицания, смешанного с симпатией, или симпатии, смешанной с отрицанием, к провокативному, скандальному, эпатажному литературному поведению новейших литераторов (меньше всего эта амбивалентное чувство вызывают однозначные хамские тексты Лямпорта — видимо, из-за дефицита игрового начала, специально им разъясняемого, но от этих рязъяснений никак не проявляющегося юродства, шутовства). Они свободны не только в дурном, но и в хорошем смысле этого слова; они не связаны тысячью невидимых (а порою и очень даже видимых) нитей, долгов и обязательств, поведенческих взаиморасчетов и табу. Они — люди ниоткуда, непризнанные, «чужие», без литературного прошлого; варвары, не соблюдающие правил. Критик «Нового мира», безусловно, соблюдает определенные правила игры и расставляет ритуальные формулы уважения при разговоре о критике, скажем, «Октября», и наоборот. Новейшей критике до этих церемоний дела нет, она использует вседозволенность как фору.
Юродство и шутовство как сознательно избранный рисунок поведения, конечно же, выделяют их не только на фоне литсерости, на фоне псевдолитературы, но и на фоне ценностей ушедшей эпохи, в том числе так называемой скромности и искренности. Они прекрасно видят, что скромность и искренность эти очень часто тоже своего рода поза, тщательно подобранный канон поведения, и да простят меня, порою очень даже нескромный, как ватник зека на плечах модного журналиста. Сравниваю с В. Шаламовым: никаких ватников — грубошерстное пальто и потертая ушанка.
Если юроды и шуты ведут себя вызывающе, вернее, бросают вызов, то их, если можно так выразиться, оппоненты исторически поставлены в невыгодную позицию не актуального вызова (они сами, как могли, эксплуатировали именно этот жанр поведения в начале 60-х), а вынужденного ответа — ответа с заранее пониженной, якобы успокаивающей, «мудрой» энергией. Поэтому они чаще всего вообще отмалчиваются — и правильно делают; любой ответ здесь будет слабее гордого молчания.
Вон там вот воздух,
вон там водичка
Вон там вот братик,
вон там сестричка
А там землячка чего-то взрыта
А, наверно, чего зарыто —
Трупик, наверное
Этим произвольно выбранным фрагментом из еще не опубликованной «Книги о счастье в стихах и диалогах» Дмитрия Александровича Пригова мне и хочется восполнить свои нелогичные впечатления от поведения новейшей литературы. «А трупик, наверное, откапывает / наш общий»…
