Наталия Вовси — Михоэлс - Мой отец Соломон Михоэлс (Воспоминания о жизни и смерти)
Возможно до автора статьи дошли тогда отклики о» порочной идее и формалистическом воплощении» Реубени» и он просто решил» оправдать» Михоэлса. Но только Михоэлс в его оправдании не нуждался, как не нуждается в оправдании и идея гуманизма — не» воинствующего», разумеется.
Сейчас, восстанавливая в памяти те годы, я понимаю, что работа над» Реубени» была единственным светлым пятном в папиной жизни того последнего периода.
И хотя всегда, перед уходом на спектакль, он тяжело вздыхал, ворчал и кряхтел, что» терпеть не может играть», мы видели с какой радостью он отправлялся на эти, последние в его жизни, репетиции.
Спектакль» Принц Реубени» не увидел свет не потому что Михоэлс» от пьесы отказался», а потому что он становился все более неугодным хозяину и наступало время расплаты с ним.
Поездка в Америку, отчеты заседания, проблемы, связанные с работой театра, вечная неустроенность в быту (дома тогда начали течь трубы и пришлось переехать на пару недель в театр) — все это не могло не сказаться на его здоровье и, в конце концов, он заболел тяжелейшей формой фурункулеза.
Я редко видела папу болеющим» всерьез» в постели. Правда он, как всякий мужчина, относился очень серьезно к насморку, но даже сопя и чихая, предпочитал все же выскочить в театр, чем сидеть дома. Вообще долго находиться на одном месте ему было трудно. Исключением являлся только театр, откуда он мог не выходить сутками.
Почему ему не сиделось на месте? От неуемного темперамента или от внутренней неприкаянности? Или от того и другого?
Что я могу знать? Ведь я была девчонкой, которая с обожанием смотрела ему в рот, мало о чем задумываясь и мало что понимая. Помню, один приятель мне как‑то посоветовал: «Веди дневник. Записывай все, что твой отец говорит, ведь потом пожалеешь, что ничего не запомнила, но потом уже будет поздно». Я страшно возмутилась. Что значит» потом» или» будет поздно»? Значит, я должна жить с мыслью, что когда‑нибудь папы не станет? От этой мысли делалось так жутко, что хотелось умереть самой.
Как мало мы знаем наших родителей. Желая оградить нас от опасностей и разочарований, они слишком много от нас скрывают. Особенно в ту» светлую» эпоху, на которую пришлась моя молодость. А приятель наверно был прав. Насколько легче мне бы было сейчас по отдельным фразам, и пусть даже самым незначительным записям восстановить тогдашнюю атмосферу. Наши сегодняшние воспоминания, не подкрепленные жесткими фактами, таят в себе опасность — мы невольно освещаем прошлое нашим сиюминутным видением. А видение это всегда приспосабливается к сегодняшнему дню, и даже нам самим, пережившим ту эпоху — иначе как бы мы ее пережили? — уже трудно, почти невозможно представить себе то перевернутое болезненное восприятие действительности, которое было для нас в то время нормой.
Отец пролежал в постели несколько недель. Наверное, чем сильнее организм, тем тяжелее он переносит болезнь. Мирон Семенович Вовси заключил, что папин фурункулез это следствие перенапряжения нервной системы. Интересно, что все мы во время войны одинаково недоедали, нервничали, и переутомлялись, но ни Ася, ни мой муж не болели фурункулезом, а мы с Ниной страдали от него все голодные годы. Папа оживленно рассуждал о том, что у нас наверно» одна группа крови» и даже вспомнил, что когда у Нины была корь, у него взяли кровь, чтобы сделать мне прививку. «Значит, мамина тебе не подходила, а моя подошла». Вовси очень смеялся его научным выводам.
Мучился папа ужасно. Когда боль на мгновение затихала, отец сейчас же принимался двигаться, отчего ему немедленно становилось хуже. Я спрашивала: «зачем тебе это нужно? Стало лучше — и слава Богу». Но он толь ко возмущался. «Как ты не понимаешь, что человек хочет все знать», — объяснение, вполне соответствовавшее его беспокойной и пытливой натуре.
Папа болел, Ася работала, Нина училась, я занималась своим и папиным домом. Карточная система и постоянное отсутствие денег весьма осложняли эту задачу и отнимали массу лишнего времени.
Чтобы нас немного разгрузить и не оставлять отца совсем одного, актеры из молодых решили установить внизу дежурство. Но это, конечно, вылилось в очередной абсурд, так характерный для нашего дома. Вместо помощи, они занимали Михоэлса своими проблемами (один из них принес даже целый чемодан афиш, разложил их на полу и принялся доказывать папе, что тот недостаточно его ценит).
В конце концов, возникла сложная для нас ситуация, при которой папа, естественно, взмолился, чтобы его избавили от этой» опеки», а мы мучались, так как считали свинством и неблагодарностью отказаться от их посещений.
Уладилось все неожиданно. Мирон Семенович Вовси заявил, что отец должен немедленно уехать в санаторий, а то он никогда не поправится.
Санаторий» закрытого типа», то есть для привилегированных, находился под Москвой в очень живописном месте. Однако отец, равнодушный к природе, возмущался, что его послали на» лечебу», что теперь к нему обращаются» больной Михоэлс» и утверждал, что» для того, чтобы лечиться, надо иметь железное здоровье». Особенно не устраивали его так называемые» разгрузочные дни». Накануне он оповещал нас по телефону» приезжайте, а то все кушают, а мне нельзя. Очень скучно».
Мы знали, что помимо желания увидеть нас, он хотел полакомиться домашним пирогом, а Нину покормить яблоками, которые предназначались для диеты.
Доставка и поглощение пирога в разгрузочный день — мы не могли отказать папе в этом удовольствии — обставлялись всевозможными хитростями.
Он залезал в машину, воровато озирался, требовал чтобы мы» толпились вокруг него», а затем, покончив с пирогом, отправлялся на прогулку и громко жаловался на голод. А назавтра он звонил мне из кабинета врача и озабоченно сообщал: «Доченька, ты только не волнуйся, но врачи находят, что у меня нарушен обмен веществ. За вчерашний разгрузочный день я прибавил пятьсот граммов». Я так и видела его мальчишескую радость, что так здорово удалось» подвести медицину».
Однажды мы приехали к отцу в санаторий в Барвиху, где он отдыхал вместе с Литвиновым. Дело было все в том же сорок шестом году. Когда мы вошли в комнату, отец с Литвиновым сосредоточенно вычитывали что‑то из газеты. Оба были так поглощены этим занятием, что даже не подняли головы поприветствовать нас.
Затем, уже на прогулке выяснилось, что они подсчитывали, сколько евреев выдвинуто в кандидаты на выборы в Моссовет. «Важна тенденция», — пояснил отец. «Тенденция» была ясна и так. Они понимали это лучше, чем кто‑либо другой, и именно потому искали ее опровержения, так как принять ее означало для них согласиться с неизбежностью близкого конца.
Мои родители были в дружеских отношениях с Литвиновым, а во время пребывания Михоэлса в Англии Литвинов находился там как посол Советского Союза.
В сорок шестом году они снова встретились в санатории Барвиха, и в тот период особенно сблизились.
Литвинов был тогда уже в немилости у правительства и, как каждый в его положении, понимал, чем это чревато. Однако умер он в своей постели от тяжелого сердечного заболевания. Второго января пятьдесят второго года мы с Ниной приехали хоронить Литвинова на площадь Урицкого, рядом с Лубянкой, где помещался тогда МИД.
Посреди пустого холодного зала стоял гроб. Зимний тусклый свет едва проникал сквозь заледеневшие стекла. Вдоль стены на стульях разместилась семья. Время от времени какой‑нибудь храбрец возникал в дверях, пугливо озираясь, прощался с гробом и, даже не подойдя к семье, быстро удалялся. В основном это были женщины в кожаных» комиссарских» куртках — старые революционерки.
Однако изредка появлялись и деятели нового образца. Румяные молодые люди в костюмах и при галстуке — все на одно лицо.
Время тянулось. Шел уже первый час, а панихида, на-' значенная на десять, все не начиналась. Молодые люди в галстуках явно нервничали. Наконец выяснилось, что не могут начать панихиду из‑за того, что» обыскали всю квартиру, но так и не нашли орден покойного». В Советском Союзе, не знаю как сейчас, но тогда было принято хоронить со всеми регалиями, которые имелись у покойного. Стали донимать вопросами Айви, жену Литвинова. «Откуда я знаю, где орден», — устало отвечала она, «наверно завалился за книжную полку».
Ситуация принимала все более абсурдный, затяжной и мучительный характер. Наконец мне пришло в голову предложить молодым людям съездить к нам за папиным орденом. Поехала Нина. Ее усадили в машину с затемненными стеклами и снабдили двумя» провожатыми». Когда они вернулись, один из розовощеких скомандовал: «Можно начинать». Управились с панихидой довольно быстро. Начали с того, что над открытым гробом бойко перечислили все провинности М. Литвинова, а закончили традиционным: «Спи спокойно, дорогой товарищ».
Затем отправились на кладбище. Впереди гроба несли папин орден. «Получите обратно в проходной Кремля», — буркнули мне.
