Юрий Мамлеев - Россия вечная
В ПОИСКАХ РОССИИ
«Литературная газета», 27 сентября 1989 г.
Сейчас в Советском Союзе в эпоху гласности, видимо, настало время познания той части России, которую принято называть «зарубежной» или «эмигрантской». В ХХ в. началась драматическая история русского рассеяния, она еще не закончена, но впереди виден свет, который, может быть, не погаснет.
Если мировая жизнь пойдет не такими страшными путями, какими она часто шла в ХХ в., то рано или поздно наступит момент, когда причины, породившие это незнаемое раньше в русской истории рассеяние (ведь Русь всегда держалась за свою землю), перестанут действовать, и начало этому процессу положено, я думаю, перестройкой.
Итак, сейчас, наверное, время подведения первых итогов бытия России вне ее священной земли, в чужом мире, ибо очевидно, что за рубежом оказались не просто русские люди, россияне, но и часть самой России (особенно это относится к первой эмиграции) — сохранялись культура, язык, вера и внутреннее духовное единство. Всем хорошо известно, какое культурное богатство хранила эта Россия — зарубежная Россия Бунина, Цветаевой, Рахманинова, Шаляпина, Бердяева и многих, многих других.
Подлинное познание этой России может быть осуществлено общими усилиями метрополии и зарубежья. Необходимы издания соответствующих книг и архивов, анализ их — и это, видимо, дело ближайшего будущего. Нужны люди, которые смогли бы исследовать и на высочайшем уровне осмыслить невиданный культурно-исторический опыт зарубежной России, и тогда Родина узнает, каким был мир в глазах русской эмиграции, и опыт познания этого мира перейдет к ней из рук зарубежной России.
В своей душе изначальная Россия переживает то, что пришлось пережить этой оторвавшейся от нее плоти.
Тот опыт был во многом мучительным, в каких-то аспектах миссионерским. Россияне несли в этот причудливый и одновременно крайне рационалистический западный мир глубину и свет русской культуры, православия, то есть целый пласт своего бытия. Познание же иного мира совершалось и умом, и кровью, и даже ценой жизни. Никакие путешествия, открытые границы, туризм не могу дать и тени этого познания, ибо, чтобы действительно понять чужой мир, надо быть внутри его, и еще лучше — беззащитным и брошенным, но не с раздавленной волей: а воли к жизни у русской эмиграции хватало, несмотря на всю фантастическую сложность ее бытия.
Автору этих строк волею судеб, которые, как известно, не всегда благосклонны к русским писателям, пришлось прожить по крайней мере две, а точнее, три совершенно разные жизни (одну — на Родине, другую — в США, третью — во Франции), которые соотносятся друг с другом приблизительно так же, как жизни на разных планетах…
Естественно, пришлось познакомиться и со старой русской эмиграцией — еще живы были многие ее блестящие представители, доступны некоторые архивы и библиотеки. До известной степени открылся мне и традиционный Восток — через встречи с людьми, через книги, — тот великий духовный Восток (Индия в особенности), при знакомстве с которым очевидным становится вся смехотворность европоцентризма, точнее, западоцентризма.
И во всем этом воистину космическом опыте, через который проходили в эмиграции многие россияне, есть один «момент», на котором мне хочется остановиться. И да будет он темой этого рассказа…
Итак, что это за «тема»? Тема эта — Россия. Причем Россия глазами русских, оказавшихся в чужом мире и поэтому — по крайней мере духовно — мучеников. Всем, конечно, известно, что большое видится на расстоянье, но это звучит слишком обобщенно, и все же я думаю, что важнейшей стороной эмигрантского опыта является вовсе даже не познание так называемого мира, а познание России, которое благодаря удаленности от нее и, следовательно, обострению восприятия приобретает характер настоящей мистерии и вместе с тем молниеносного гнозиса, проникающего в самый центр вашей души. Лучше, чем когда-либо, вы понимаете, что даже на Антарктиде, среди льдов, под сиянием другого солнца, вы остаетесь русскими, во всей невыразимой глубине этого слова, во всей его достоевско-блоковско-есенинской стихии…
Этим я не хочу сказать, что русское самосознание с большей силой реализуется вне России, — такая мысль была бы нелепа. Просто удаленность от Родины придает этой реализации динамические и вместе с тем драматические черты.
Последствия любых страданий, в том числе духовных, могут быть двоякими: или они ломают человека, делают его беспомощным перед лицом великого хаоса жизни, или, наоборот, придают зоркость духовному зрению, обостряют его, провоцируют глубинно-отчаянную попытку понять то, чего вы лишены.
Если речь идет о Родине, то это одновременно и путь к самопознанию, к постижению глубин собственной души, скрытых в великом Безмолвии, ибо познание России и самопознание человека, принадлежащего к русской культуре, — нечто близкое.
Тема эта — познание России — слишком грандиозна, но все-таки можно попытаться и в статье сказать кое-что об этом.
Что изначально стимулировало это?
Возможно, таким стимулом явилось желание осознать (ибо часто страдание обостряет мысль — и да благословенно тогда страдание!), в чем причина такой привязанности русских к России, почему многие духовные черты ее так приковывают к себе.
История русской эмиграции знает немало ужасающих, порой неописуемых случаев страданий и гибели от тоски по Родине. Поток таких страданий, собранных в одной книге, может вывести из себя любого человека и произвести настолько страшное впечатление, что невольно вспомнится убеждение древних греков: нет худшего наказания, чем изгнание из отечества.
Когда знаешь об этой дантовской веренице трагических судеб, которые выпали на долю всей русской эмиграции начиная с первой волны, невольно будешь искать выход, и я думаю, что по крайней мере один такой выход заключается в постижении России, ибо познание если и не избавляет от страданий, то, во всяком случае, не дает им возможности овладеть вами и привести вас к гибели. Так всегда считали древние мудрецы…
Но как начать это перепознание человеку, который живет в другом мире и находится в отрыве от живой плоти и души своей страны?
Один способ — естественно, через культуру. Книги остаются. Русская классика. Но вы уже перечитываете ее чуть-чуть иначе, чем на Родине. Одно дело читать, например, Гончарова или Пушкина в Москве, но, мягко говоря, несколько иная цель медитаций возникает, когда вы читаете эти книги в Нью-Йорке или где-нибудь на Луне…
Конечно, главное в них остается главным, как и при чтении в Москве, но возникновение новых духовных прорывов неизбежно — тем более что вы подсознательно соотносите вселенную русских книг, их подтекст с окружающим миром.
Все это обостряет ваши чувства и духовное зрение. Конечно, многое зависит от индивидуальности и такой же остроты восприятия по крайней мере, в смысле познания России — можно, конечно, достичь и на Родине: все самое значительное не обязательно познается через лишенность. Но все-таки… Я хотел бы рассказать о восприятии хотя бы двух авторов…
Пожалуй, наиболее драматично протекает в изгнании постижение есенинской поэзии.
Я думаю, что до сих пор существует определенное недопонимание поэзии Есенина и характера его гениальности (при всей фантастической любви к нему в Советском Союзе и силе воздействия его поэзии). В стихах Есенина есть нечто неуловимое, но экстремально существенное, что делает его поэзию совершенно исключительным явлением, даже выходящим за рамки обычной концепции гениального. Это «неуловимое» заключается, на мой взгляд, в том, что весь океан есенинской поэзии, образный, звуковой, интонационный (последнее, кстати, очень важно), непосредственно вступает в контакт с наиболее глубинными, первозданными, вековыми уровнями Русской Души — и именно в этом тайна ее сокрушающего бесконечного воздействия.
В изгнании становится особенно очевидным, что символика и метафорика русской природы и деревни в есенинской поэзии — не только манифестация духа тысячелетней крестьянской Руси, но и знаки глубинно-исходных состояний Русской Души вообще, вечные символы, которые выходят за пределы истории и деревни, так как они соотносятся с таинственной подосновой Русской Души, с ее архетипом, с ее априорной космической сущностью. Поэтому Есенина может любить (и жить его поэзией) любой русский человек, независимо от его мировоззрения, убеждений, образования, — феномен, который, кстати, не раз подчеркивался в зарубежной России: даже в Гражданскую войну, например, и «белые», и «красные» зачитывались Есениным. Можно всю жизнь прожить в городе, практически не знать деревни — но таинственные символы и интонации есенинской поэзии могут так же на вас действовать, как и на человека, погруженного в деревенскую жизнь.
