Журнал Русская жизнь - Возраст (март 2009)
Ах, мирная наша, полуобеспеченная, почти беспечальная жизнь, что ж ты, подлая, сделала! Наших мальчиков превратила в папиков, а нам что оставила? Ровесники утекли меж пальцев, их больше нет в нашем времени, наших старцев похитили жадные молодые Сусанны. Кстати, не в этом ли разгадка удивительных десяти процентов «женских» неравных браков - мы лишены собственных мужчин, и следственно, вынуждены спускаться на поколение вниз. Тридцатилетние мужчины еще не так боятся, что «вокруг них мало живой жизни», им еще не так страшно жить, как нашим чудесным, веселым, успешным, победительным папикам.
Денис Горелов
У кошки четыре ноги
Монолог неизвестного отца
Семь сорок. Это не кабацкий стандарт, а время подъема. Разбудить ребенка. Еще раз разбудить ребенка, который, пописав, оказывается обратно под одеялом. Насыпать корм коту. Не наступить на кота, который в три месяца еще плохо уворачивается от сонных ног человека, последний раз встававшего в такую рань в день демобилизации из Красной армии. Это было давно, когда на Красной площади сел Руст. Кот рискует.
Проверить ингалятор. Проверить теплые штаны.
Отвести ребенка в школу, куда он сам не дойдет, потому что в его стране нет правил уличного движения. Нет, правила есть, толстые и красивые, но маленькая банда людей в погонах за очень маленькие деньги помогает большой банде людей за рулем делать вид, что их нет. В результате, как видно из сайта «Одноклассники.ру», в России не осталось классов, в которых кто-нибудь не погиб в ДТП. Отчего-то нет ни малейшего желания, чтоб эту статистику пополнил мальчик, вечно забывающий теплые штаны и ингалятор. Хоть он и законченный оболтус, и однажды я убью его сам. Право отца. Руки прочь.
Темно, сонно, скользко, холодно. Срочно обратно под одеяло.
Пожравший кот срывается с катушек. Бешеный тыгдым туда-сюда, цокот когтей. Относишь оскорбленного кота в ребенкину комнату. Падаешь спать. Вспоминаешь, что не отнес туда же котову сральню. Относишь сральню. Кот смотрит из кресла с недетской укоризной.
Двадцать минут не можешь заснуть.
Час не можешь заснуть. Надо сдавать заметку про фильм Бондарчука.
Можешь заснуть и просыпаешь светлое время суток. Надо забирать ребенка из школы. Надо бриться, потому что небритому не отдадут. Надо выпускать кота. Надо поливать бегонию. Надо чистить котову сральню.
Надо отвечать на звонки обеих бабушек, что у нас все хорошо. Что мальчик сыт, что я его не убил и что мы делаем уроки. Отзвонив, бабушки перезваниваются меж собой утешать друг друга. Каждый день.
Ребенок хочет кататься во дворе. Распоряжением Лужкова родителей внутрь школы не пускают. Час приплясываешь по сугробам, как Ипполит в ботиночках на тонкой подошве. Час ловишь на себе подозрительные взгляды двадцати пяти мам и двух охранников. Час наблюдаешь гомозню третьего класса, ожидая неизбежного. Катается 25 детей. Падает и ушибается 25 детей. Но если ребенок лежит навзничь на льду, собрав вокруг причитающих взрослых, глотая сопли и слезы и мешая кататься остальным, это сто из ста ребенок, записанный у тебя в паспорте. Конца этому не будет. Вся надежда на право отца. Это существо будет захлебываться слезьми до тех пор, пока ему не откажутся давать девочки. Они уже сейчас плачут меньше.
Бегло объясняешь, что мальчик цел, что у него нормальный болевой порог и что если б он ушиб голову о бордюр, слышно было бы маме в Париже. Ловишь 25 осуждающих взглядов. Кто доверил ребенка извергу. Ободренный поддержкой ребенок катается еще пять минут. Сука.
Надо взять по дороге два хлеба, два сока, сыру, картохи, яйца, огурцы, без киндер-сюрприза обойдешься, но так холодно, что лучше хоть на минуту зайти домой. Два раза сказать, чтоб повесил теплые штаны на батарею, а не тискал кота. Два раза сказать, чтоб переоделся в домашнее, а не лапал кота. Два раза сказать, что переодеться не значит кинуть форменные штаны на подушку, а жилетку с гербом школы на ручку двери. Оказывается, несмотря на продленку, еще уроки делать: «Надо было принести две тетради, а мы принесли одну». Это не мы принесли, а ты принес, я ничего не ношу.
Новость. Всю жизнь в школу собирали мамы-няни-бабушки и вдруг оказывается, что забытую тетрадку забыл ты сам.
Хрен тебе, а не киндер-сюрприз.
Скупка съестного. Магазины в центре делятся на две категории: для миллионеров и для алкашей. Все алкаши в центре цветные, с ближних строек. Полчаса проводишь, как в самаркандском Гарлеме, но с видом на министерство финансов. В порыве сентиментальности берешь киндер-сюрприз. Алкаши в ауте.
Дома подозрительная тишина. Ребенок делает уроки. Взъерошенный кот в слезах выглядывает из-под батареи. В сральне мокро.
Надо смотреть с ребенком про Анну, королеву пиратов, сам купил, сам обещал. Это все же лучше, чем цыпленок Цыпа.
Вычистить коту сральню, насыпать корму, увидеть слезу благодарности в котовьих глазах.
Полчаса свободного времени.
Полчаса на Тургенева, чтоб воскресить хороший русский и садиться за Бондарчука с его «массаракшем».
«Кушать», говорит ребенок. Делаешь жрать себе, ребенку, коту. Сытый ребенок берется за полусытого кота. Жамканье за живот, раскачиванье вниз головой, таскание за хвост и долгое упорное гладенье, как Лев Толстой детей. Вспомнив слишком частые осуждающие взгляды, включаешь доброго следователя, т. е. не перечишь злому. Все познается в контрасте.
Говоришь, чтоб собрал рюкзак - то, что раньше было портфелем.
Говоришь, чтоб собрал рюкзак.
Говоришь, чтоб собрал рюкзак.
«Читать», говорит ребенок. Ему девять с половиной лет, но читать он, как и все его ровесники, развращенные DVD, не умеет. Читаешь на ночь «Незнайку на Луне». Вопреки легендам постмодернистов - на редкость нудная книжка.
Попытки втянуться в Бондарчука безуспешны. Отбой; если проспать шесть часов, можно после школы не ложиться назад и добить текст.
Когда койка постелена, форточка у ребенка закрыта, кипяченая вода налита, веки смежены, оказывается, что кот не ел не от сытости, а оттого, что три часа подряд подвергался вестибулярным пыткам. За час под кроватью он как раз стабилизировался и теперь жрет так, что от хруста просыпаются соседи. Потом шумно, тяжело дыша, хлебает кипяченую воду. Потом шныряет в сральню и долго дисциплинированно закапывает содеянное.
Засыпаешь под утро. Хрен вам, а не заметка. Пять минут спустя будит писк sms-ки из Парижа: «Ну как вы там без меня? Все живы?»
Единственная. Из тех, кто тебе дорог - кажется, все.
* ПАЛОМНИЧЕСТВО *
Александр Можаев
Береза на крыше
Петербург как Москва
I.
Никогда прежде город на Неве не вызывал у меня особых чувств, может, оттого, что впервые я побывал в нем очень морозной зимой, лет 13 от роду. Осталось ощущение какой-то зябкости, созвучное строгости зданий и прямости улиц. Вскоре город Ленина превратился для меня в город, извините, Виктора Цоя, вроде забрезжила какая-то симпатия, но ненадолго. В 1990-м я оказался там в дни молодежного траура, снова было неуютно. В начале 90-х были студенческие алкотуры в бар «Жигули» (пиво было изрядно дешевле, чем в Москве, ради этого не жалко было тратиться на билеты), но они плохо запомнились. В 95-м приезжал летом, прекрасно гулял по крышам, но одновременно получил тяжелую сексуальную травму… Короче, отношения с городом складывались неоднозначно.
Этой зимою я снова прибыл в Петербург. Холодно, темно, дождь, мокрые ботинки. Никогда Питер не встречал такой гадкой погодой, однако, теперь это почему-то раздражало гораздо меньше. После Москвы здесь почти все выглядит глубоко настоящим, великолепно нестройным, нечесаным - и дома, и очень многие люди. И вот хожу я где-то (ориентируюсь в Питере я по-прежнему плохо), сворачиваю в переулки, и с каждой минутой делается все теплее. Наконец понимаю, в чем дело: я шаг за шагом возвращаюсь в Москву начала 90-х, в свои любимые, несуществующие более подворотни Китай-города.
Здесь так же безлюдно, такие же сутулые, давно не крашенные стены, увитые вязью вентиляционных и водосточных труб, такие же нелепые вывески, офисы не пойми чего, ведомственные столовки. Иду дальше, и время движется вспять все стремительнее: во дворах появляются лотки с какой-то паршивой бижутерией. Достаю фотоаппарат и сразу получаю по шее: чаво надо, это мой рынок! Настоящие ужасы перестройки. А за следующим углом меня наконец озарило: это же знаменитый Апраксин двор, огромный паршивый рынок в самом центре города, в паре кварталов от Невского. Публика, конечно, стремная, но зато какая красота вокруг - настоящий лабиринт старинных торговых строений, брусчатка, чугунные галереи без конца и края. Москва моих грез, и одновременно совсем другой город.
