Александр Фитц - Утро в раю (очерки нашей жизни)
Из пакета женщина извлекла тонкую книжицу, на обложке которой значилось: «Николай Рубцов. Сосен шум. Советский писатель. 1970».
— Обалдеть! — невольно произнёс я по-русски. — Обалдеть и только!
— Он привёз и другие книги. Толстые, с картинками, — виновато улыбнулась фрау Карлхубер. — Но я не была уверена, застану ли вас. Поэтому взяла только эту. Он, знаете ли, хотел перевести её на русский язык. Это же поэзия?
— Ну да, поэзия, — кивнул я.
— Сейчас поэзия не в чести, — продолжала женщина, — а вот, помню, в молодости мы переписывали полюбившиеся стихотворения в альбомы.
— В России лет сорок-пятьдесят тому назад их тоже переписывали, — сказала жена, — но не в альбомы, а в толстые тетради. У моей мамы была такая тетрадь.
— Надо же! — поразилась гостья. — Сколько, оказывается, похожего в мире. Даже с учётом границ, которые охраняют солдаты. Недавно по нашему телевидению показывали отрывки из русских фильмов 30-40-х годов. И знаете, их сюжеты, музыка и даже герои так похожи на наши фильмы того времени.
— Да, — согласилась жена, — а взять моду.
И они стали говорить о фасонах платьев, которые носили Любовь Орлова и Марлен Дитрих, а я, продолжая вполуха слушать, бережно перелистывал сборник Рубцова, изданный в далёком 1970 году в Москве. И силился понять, чем же он привлёк немца Карла Карлхубера?
— Скажите, ваш муж владел русским языком? — воспользовавшись паузой в женском разговоре, спросил я.
— Да. Он его выучил, когда сидел в русском лагере, а позже вместе с остальными немцами работал у вас на Севере. Сначала он валил лес в районе Котласа. Потом их перевели в Вологду. Они там строили дома. Вообще мой муж был полиглотом, иностранные языки давались ему очень легко.
— Кем он был по профессии?
— Он мечтал стать инженером, даже окончил два курса университета в Мюнхене, но потом началась война. Когда в 1956 году он возвратился из плена, то какое-то время жил в городе Регене, где мы с ним познакомились. Я ведь судетская немка. В 45-м всех нас выслали с родины — часть в Германию, часть в Австрию. Когда мы в 1958-м с ним поженились, то переехали к его родителям в Акслах. У них здесь была лесопилка.
— Но при чём здесь Рубцов? — спросил я. — Что связывало вашего мужа с этим русским поэтом?
— Ничего. По-моему, они даже не были знакомы, — виновато улыбнулась женщина. — Просто мой муж любил Россию и ваших писателей. Иногда он рассказывал о своей жизни в лагере. Там было ужасно, но русским людям, по его словам, было тоже очень тяжело. Да, — встрепенулась она, — я же забыла сказать, что мой муж сам писал стихи и занимался переводами. Но делал он это непрофессионально, а так, как говорится, для души.
— Вы хотите сказать, что он переводил Николая Рубцова?
— Да, — кивнула женщина, — несколько стихотворений из этой книги он перевёл. В ней даже сохранились его карандашные пометки на полях. А вот сами переводы нужно будет поискать. Они не опубликованы.
— Как интересно, — вежливо сказала жена. — Но вы говорили, что у вас есть также другие книги на русском языке.
— Ещё пять, — уточнила фрау Карлхубер. — А также альбомы с репродукциями картин из русских музеев. Ах, простите, — вдруг всплеснула она руками, — я совсем забыла. Я же вам яблочный пирог принесла. Настоящий апфельштрудель! Вот он. Пожалуйста, к кофе.
И тут я вспомнил, что наступило время традиционного немецкого кофепития, которое, даже если вдруг солнце двинется вспять, неизменно будет протекать между 15 и 16 часами и которое для истинных баварцев столь же обязательно и естественно, как, например, воскресное посещение церкви. Жена тоже уловила намёк и быстренько извлекла из шкафа наш парадный сервиз.
А потом мы пили кофе, говорили о пустяках и много смеялись. Но не потому, что шутили, а просто всем нам было хорошо.
Пять книг, о которых упомянула наша новая знакомая, оказались сборником сказок Пушкина, двухтомником Достоевского, а также избранными произведениями Гоголя и Чехова — обычный «джентльменский набор» русской классики среднестатистического западноевропейца 70 -80-х годов, интересующегося Россией. Но вот Рубцов! Этот трагичный поэт явно выпадал из «списка рекомендуемой туристам литературы». Он-то как в нём оказался? Чем привлёк внимание бывшего унтер-офицера вермахта, бывшего военнопленного, несостоявшегося инженера, поэта и переводчика, проведшего большую часть жизни в глухом баварском селе Акслах? Где его купил Карлхубер? А может быть, эту книжицу ему подарил сам автор?
Нет, размышлял я, скорее всего, это мои ничем не подкреплённые фантазии. Не мог Карлхубер встретиться с Рубцовым. С ласкаемыми властями Евтушенко, Вознесенским, Беллой Ахмадулиной — сколько угодно, а вот с Рубцовым — никогда! Да и где? Не в Вологде же, в которой поэт прожил последние, отпущенные ему судьбой годы. Да и не верю я, чтобы западного немца Карлхубера пустили в Вологду. Зачем? Что ему было там делать? Любоваться домами, которые он в ней построил? Искать могилы друзей на кладбище, которого не существует? Вспоминать? Хотя, стоп! Вот в книжке пометки рядом со стихотворением «Последний путь», сделанные, как сказала фрау Карлхубер, её мужем.
Это были переводы некоторых русских слов на немецкий. А стихотворение звучит так:
Идёт процессия за гробом.
Долга дорога в полверсты.
На тихом кладбище — сугробы
И в них увязшие кресты.
Молчит народ. Смирился с горем.
Мы все исчезнем без следа.
И только слышно, как над полем
Тоскливо воют провода.
Трещат крещенские морозы.
Идёт народ… Всё глубже снег.
Всё величавее берёзы.
Всё ближе к месту человек…
Он в ласках мира, в бурях века
Достойно дожил до седин.
И вот… Хоронят человека…
— Снимите шапку, гражданин!
Чем привлекло оно бывшего военнопленного? Какие ассоциации вызывала «тихая лирика» Рубцова, названного ещё при жизни «певцом земли, осени, дождя, сумерек и грусти»[109]?
Обо всём этом, а не только о своей нынешней и будущей жизни на родине предков думал я позже, гуляя в одиночестве по чудным, словно кадры из рисованных мультфильмов окрестностям Акслаха. Они были совершенно иными, нежели те леса и поляны, где родился, творил, бражничал, влюблялся и встретил смерть Николай Рубцов и где «мотал срок» муж моей новой знакомой? И вообще, что может быть общего между «справным баварским хозяином» и русским поэтом, написавшим:
Когда я буду умирать,
А умирать я точно буду!
Ты загляни-ка под кровать —
И сдай порожнюю посуду
Конечно, эти мысли и вопросы для меня, свеженького переселенца, были в ту пору далеко не главными. Скорее — третьестепенными. Но всё же время от времени они возникали в сознании, а вместе с ними появлялось сухощавое, с правильными чертами лицо Карла Карлхубера, виденное мною только на фотографиях.
Удивительная вещь — память. Например, лицо бесконечно любимого и родного человека — своей бабушки Татьяны, которая вырастила, воспитала и даже спасла меня от смерти, — я не помню. А вот баварца Карлхубера вместе с Николаем Рубцовым, которого видел к тому времени всего пару раз, да и то на фотографиях, представляю ясно. Причём непременно в сибирской тайге или в небольшом городке-посёлке на русском Севере. Может быть, потому, что довелось служить там в армии, на строительстве железнодорожной трассы Ивдель-Обь, которую вместе с воинскими подразделениями прокладывали также и зэки. Перегон — они, перегон — мы. И так до самого Ледовитого океана, не разговаривая, не встречаясь, но изредка видя друг друга. Издали.
Рубцова я представлял в чёрной фуфайке, накинутой на «потёртый, тусклый пиджачок»[110], а Карлхубера в мышиного цвета шинели, местами прихваченной огнём кострищ, у которых грелись заключённые. Это по ассоциации с увиденным на Севере в период, когда служил в железнодорожных войсках.
После занятий на языковых курсах я иногда отправлялся побродить по окрестностям — заглядывал на хутора, заходил в ближайший от Акслаха городок Готтесцель, где наблюдал неспешную, размеренно-разумную жизнь баварцев. Много позже мой друг доктор социологии Нузгар Бетанели, впервые приехав в Баварию из Москвы, скажет: «Как было, наверное, тяжко покидать местным парням этот рай ради того, чтобы оказаться на Восточном фронте». Я ему тогда возразил: любой фронт ужасен, что Восточный, что Западный, впрочем, как и любая война. «Конечно, ты прав, — сказал Нузгар, — но я сейчас не о войне, и тем более не о Гитлере, Черчилле или Сталине. Я о том, что обладай правом выбора, где прожить следующую жизнь, если таковая, конечно, существует, непременно остановился бы на Баварии. До того здесь легко мне дышится».
23 февраля 2001 года Нузгар умер. В Москве. Узнав об этом, я неожиданно вспомнил Карла Карлхубера, скончавшегося в 1987 году в Акслахе. И ещё подумал: интересно, где бы он захотел прожить ещё одну жизнь, появись у него такая возможность? Наверняка тоже в Баварии. Хотя, чтобы ощутить прелесть этого края, нужно попутешествовать, поскитаться, поездить по миру. А он поездил, точнее — пошагал. Сначала в солдатских колоннах, позже — в арестантских. А вот Рубцов наверняка ни за что не променял бы свою «тихую родину». Даже на Баварию, окажись он здесь.
