Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VII
Тем не менее позвольте мне закончить на жизнеутверждающей ноте. Поскольку цель общества в том, чтобы сделать его безопасным для всех, не будет ничего плохого, если литература этому поспособствует. При нашей растущей численности мы все больше становимся членами общества, а не индивидуумами. Ощущение своей уникальности либо ослабевает, либо оказывается сомнительным. Наш эгоизм, равно как и наши оргазмы, принимает все более общественный характер: не потому, что за ними наблюдают извне, но из-за их контекстов и последствий.
Это не сулит ничего хорошего ни одной из форм человеческой автономии, человеческой неуверенности; следовательно, ни большой литературе, ни в конечном счете нашей эстетике. В протестантской культуре с ее упором на простой стиль, неукрашенную речь перемены такого рода быстрее и заметнее, чем в странах католической культуры. Единственно обнадеживающее в этом опережении то, что в протестантизме реакция отталкивания, принявшая форму большого искусства, возникнет скорее, чем в католичестве.
Понятно, что эту надежду высказывает человек, обитающий в протестантской культуре. Хотя мне кажется, что эта реакция отталкивания — то есть большая литература — неизбежна, я не думаю, что существуют какие-то указатели, позволяющие легко ее найти. Я могу сказать только, что исторические, политические, социальные обстоятельства того или иного места ничего не гарантируют. На самом деле они скорее произведут дидактический монохром, нежели новую эстетику, поскольку парадоксальным образом уникальность опыта — особенно крайние притеснения и радость — порождает банальность стиля с философским нарядом в горошек.
Ибо в целом отношения между реальностью и произведением искусства далеко не такие близкие, как уверяют нас критики. Можно пережить бомбардировку Хиросимы или просидеть четверть века в лагере и ничего не произвести, тогда как одна бессонная ночь может дать жизнь бессмертному стихотворению. Будь взаимодействие между пережитым и искусством таким тесным, как нам вбивали в голову начиная с Аристотеля и дальше, у нас в наличии было бы сейчас гораздо больше — как в количественном, так и в качественном отношении — искусства, чем мы имеем. При всем многообразии и в особенности ужасах пережитого в двадцатом веке большая часть содержимого наших полок просится в макулатуру. Ибо литература нашего века, какой мы знаем ее сегодня, стремится не к автономии индивидуума, а к его и своему собственному членству в обществе. Это и делает ее необязательной; из-за этого отчасти за последнюю четверть века она и уступила свои позиции кино и телевидению.
Сточки зрения общественной безопасности и моральной уверенности эти две индустрии, очевидно, лучше книги. В сущности, они возвращают к наскальной живописи. Другими словами, этот век оказался особенно жесток к миметическому искусству. Однако, хотя на многих широтах грамотность уже фактически вытеснена видеотизмом, несколько преждевременно, по-моему, оплакивать кончину литературы и требовать для нее тепличных условий. Во-первых, потому, что квантовый скачок в притязаниях современной реальности на внимание индивидуума рано или поздно породит реакцию, которая вполне может принять образ человека, прикорнувшего с книгой. Во-вторых, потому, что, как показывает история письменности, буква — средство более экономное, нежели идеограмма. Так что, возможно, этот тотальный электронный натиск визуальных средств объясняется просто временной реакцией сетчатки на массу печатного материала.
Если что-нибудь из того, о чем я здесь говорил, не совсем лишено смысла, то сводится он к тому, что будущее литературы — в экономии формы. В «Войне и мире» следующего века будет не больше двухсот страниц. А то и меньше — учитывая, сколько внимания читатель сможет уделить книге при разнообразии его досугов. Она будет длиной с беккетовский «Мэлоун умирает» или длиной в стихотворение. В сущности, я думаю, что будущее литературы принадлежит ее истокам, то есть поэзии. Вот почему человеку моей профессии «сегодняшний суровый культурный климат» представляется вполне благоприятным.
О ДЕРЕКЕ УОЛКОТТЕ
Издание этого собрания стихотворений подобно влиянию достигающего Швеции Гольфстрима. Не нужно быть пророком — достаточно родиться в тех же широтах — чтобы предсказать, что эта книга окажет значительное воздействие на душевный климат шведских читателей, а с ними, возможно, всей Скандинавии. Поэзия Дерека Уолкотта, действительно, необычайно сильное, надежное и уникально теплое течение, которое около сорока лет омывает берега американской и английской литературы — подтапливая, есть искушение добавить, на своем пути множество айсбергов. Я имею в виду не столько непосредственную реакцию читателя, сколько то, что характер этих стихов опровергает всевозможные теории минимализма, достигшие в последнее время большего объема, если не распространенности, нежели сам их предмет.
Поэзия не есть искусство умолчания — это искусство красноречия, утверждения. Если поэт хочет быть скрытным, он может с тем же успехом сделать следующий логический шаг и полностью заткнуться. Безнадежно семантическое искусство, поэзия должна быть дискурсивной даже при самой интровертной чувствительности. Беда с сохранением герметической позиции в том, что она предполагает драму большего масштаба, чем та, что порождается человеческой реальностью. Кроме того, нельзя судить о горе по ее мыши. Как бы скверно ни обстояли дела, задача поэзии в том, чтобы противостоять реальности, выдвигать ей как минимум лингвистическую альтернативу, закалять сердце перед любой возможностью, включая собственное окончательное поражение. Вещи такого рода не достигаются афористическими предложениями, достаточными, возможно, для их создателя, но оставляющими беззащитным его племя; они требуют языка племени полностью — его энергии, точности, звучности. Точнее, сам язык требует рупора, обладающего этими качествами.
Дерек Уолкотт родился в 1929-м, на маленьком, добившемся в 1979-м независимости карибском острове Сент-Люсия, гражданином которого он является по сей день. Его поэзия истинно океанической природы: по широте, глубине и по способности влиять на погоду везде, где бы ни читали и ни говорили по-английски. Его строки, его строфы набегают подобно волнам, получая свою образность как от физического либо психологического варианта terra firma, о которую разбиваются, так и от горизонта, где берут начало. И в этом смысле они горизонтальны — но также растут, вздымаются, опадают и, в конце концов, разбиваются — и в этом смысле они зарифмованы. В этом же смысле они животворны, грозны, ошеломляющи, непроницаемы, причудливы, риторичны, прозрачны. Шведский читатель не ошибется, вообразив этого поэта за письменным столом где-нибудь подле экватора, с Атлантикой в распахнутом окне вместо словаря.
Не хочется и, возможно, не следует, говоря об Уолкотте, отказываться от этого сравнения. За его стихом — как если бы этот океан был жидким вариантом самого времени — пульсируют бесконечности, и некоторые из них не столь уж соблазнительны. Ибо архипелаг Уолкотта, его родная Вест-Индия — вовсе не рай земной, населенный благородными дикарями эпохи Великих Открытий или, точнее, зазывных туристических буклетов. Среди этих бесконечностей есть такие, как скорбь и унижение, поскольку за эпохой Великих Открытий последовала эпоха рабства. То, что является для одного экзотикой,— для другого зачастую означает окончание его родословной; и то, что северный читатель может принять за нитку жемчуга, в сущности — попытка Уолкотта протянуть эту родословную в современное сознание: в язык, посредством которого она окончилась.
Вне зависимости от того, о чем пишет этот поэт, в конечном счете его стихи автобиографичны, потому хотя бы, что язык, на котором они написаны, был его неизбежностью. Подобно океану, всегда отсылающему к себе самому, каждая поэтическая строка свидетельствует об истории племени: ибо язык вбирает в себя историю. В целом, уникальностью видения и высказывания индивидуум обязан неудачам — зрительным и артикуляторным — своих предшественников, современников и, возможно, тех, кто придет после. Отсюда интенсивность внимания Уолкотта и его, вне зависимости от предмета, словесная точность — поскольку он видит и говорит за поколения, ослепленные и доведенные несчастной жизнью до немоты. Отсюда же его вокальный и психологический диапазон, богатство и чрезвычайная осязаемость фактуры стиха.
Последнее, несомненно, даже в переводе привлечет северного читателя, поскольку строки Уолкотта при обращении его к родной флоре и фауне напоминают о Линнее и Бэнксе. То же в настоящее время относится к американскому северу, с которым, из-за невозможности для человека его профессии зарабатывать на жизнь в Вест-Индии, он был вынужден ознакомиться с тщательностью сидящего в нем натуралиста (или Лукреция). Однако ни история народа, ни его тяготы, ни собственные затруднения не имеют, строго говоря, большого значения в поэзии. Поскольку они не создаются поэтом — они ему даны. Значимо лишь то, что он производит из них на бумаге — то, как они звучат. Они могут принизить поэта до положения рассказчика, заложника их силы тяжести — либо он в состоянии использовать их в качестве горючего для собственного языкового — и душевного — взлета.
