Наоми Кляйн - Доктрина шока
Фридман подразумевал не военный кризис, но экономический. Он понимал, что в обычных обстоятельствах экономические решения принимают под давлением разнообразных борющихся интересов: рабочие хотят работы и повышения зарплаты, собственники хотят снижения налогов и ослабления регулирующих ограничений, а политики ищут равновесия между этими противоположными силами. Тем не менее если возникает достаточно серьезный кризис — падение стоимости национальной валюты, развал рынка, резкий экономический спад, — то со всем остальным можно не считаться и лидеры могут свободно сделать то, что необходимо (или считается необходимым) в качестве чрезвычайных мер, которых требует критическое положение страны. Таким образом, кризис — это в какой-то мере зона, свободная от демократии, зазор в политике, для своего осуществления обычно требующей согласия, не всегда достижимого.
Идея, что обвал рынка может стать катализатором революционных изменений, имеет долгую историю, причем эта идея была на вооружении левых, особенно русских большевиков. По их теории гиперинфляция, уничтожая стоимость денег, толкает массы на шаг вперед к разрушению капитализма35. Это объясняет, почему некоторые сектанты из числа левых постоянно просчитывают условия, при которых капитализм достигнет «кризиса», подобно тому как члены евангелических церквей ищут признаки конца света. В середине 80-х эта коммунистическая идея обрела новую жизнь — ее взяли на вооружение экономисты чикагской школы, которые утверждали, что падение рынка может стать преддверием левой революции, но его можно использовать и для того, чтобы разжечь огонь правой контрреволюции. Эта теория получила название «кризисной гипотезы»36.
Фридман интересовался кризисом еще и потому, что стремился извлечь уроки из победы левых после Великой депрессии: после падения рынка Кейнс и его ученики, к голосам которых ранее никто не прислушивался, были наготове со своими идеями «Нового курса». В 70-е и начале 80-х годов Фридман со своими корпративными покровителями пытался осуществить нечто подобное с интеллектуальным багажом, заготовленным на случай катастрофы. Они тщательно создавали «мозговые центры», в том числе в Институте Катона и фонде Heritage, и сделали самое важное дело для распространения идей Фридмана — подготовили серию из 10 радиопередач на PBS (Государственной службе радиовещания) под названием «Свобода выбирать» (Free to Choose), при поддержке крупнейших корпораций мира, включая Getty Oil, Firestone Tire & Rubber Co., PepsiCo, General Motors, Bechtel и General Mills37. Теперь Фридман мог быть спокоен: когда разразится очередной кризис, именно его «чикагские мальчики» будут наготове со своими идеями и рецептами лечения.
В тот момент, когда Фридман впервые сформулировал свою теорию кризиса в начале 1980-х, США переживали экономический спад: двойной удар высокой инфляции и безработицы. К тому времени программа чикагской школы, теперь известная под именем «рейганомики», уже покорила Вашингтон. Но даже Рейган не осмелился прибегнуть к опустошительной шоковой терапии, о которой мечтал Фридман и которую он прописал для Чили.
И снова страна, на которой предстояло испытать теорию кризиса Фридмана, нашлась в Латинской Америке. На этот раз дорогу должны были показать не «чикагские мальчики», а новое поколение шоковых докторов, лучше приспособленных к условиям демократической эпохи.
ГЛАВА 7
НОВОЕ ПРИМЕНЕНИЕ ШОКОВОЙ ТЕРАПИИ:
ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ВОЙНА ВМЕСТО ДИКТАТУРЫ
Ситуацию в Боливии можно сравнить с положением человека, страдающего раком. Он знает, что ему предстоит крайне опасная и мучительная операция монетарной стабилизации и неизбежный ряд других процедур. Но у него нет выбора.
Корнелиус Зондаг, американский экономический советник в Боливии, 1956 г.1
Разговоры о раке в политическом дискурсе поддерживают фатализм и оправдывают жесткие меры, а также усиливают широко распространенное убеждение о том, что эта болезнь неизбежно приводит к смерти. Идея болезни никогда не бывает невинной. Но можно доказать, что метафора рака сама по себе чревата геноцидом.
Сьюзен Сонтаг «Болезнь как метафора», 1977 г.2
В 1985 году Боливия оказалась под действием той демократической волны, которая пронеслась над развивающимися странами. Восемнадцать из двадцати пяти предшествовавших лет боливийцы прожили под гнетом различных диктатур. А теперь страна получила шанс самостоятельно выбрать своего президента на всенародных выборах.
В тот момент управление экономикой Боливии представлялось не столько наградой, сколько наказанием: государственный долг страны превосходил весь национальный бюджет. В 1984 году, за год до наступления демократии, администрация Рональда Рейгана поставила страну в крайне тяжелое положение, заставив боливийское правительство пойти на беспрецедентную атаку крестьян, выращивавших зеленые листья коки, из которых производится кокаин. Это превратило значительную часть Боливии в военную зону и не только ударило по торговле кокой, но и перекрыло источник примерно половины доходов от экспорта страны, вызвав экономическую катастрофу. Как отмечала газета New York Times, «когда в августе армия вошла в Чапаре, перекрыв путь наркодолларам, ударная волна этого события моментально потрясла черный рынок валюты... не прошло и недели после захвата Чапаре, как правительству пришлось снизить официальную стоимость песо более чем вдвое». Через несколько месяцев инфляция усилилась десятикратно, и тысячи людей покинули страну в поисках работы в Аргентине, Бразилии, Испании и Соединенных Штатах3.
В этих критических обстоятельствах, с инфляцией в 14 тысяч процентов, Боливия подошла к своим историческим выборам 1985 года. Выборы были соревнованием двух известных жителям страны людей: бывшего диктатора Уго Бансера и бывшего законно избранного президента Виктора Паса Эстенсоро. Они набрали почти одинаковое количество голосов, так что конечное решение должен был принять Национальный конгресс, хотя команда Бансера была уверена в своей победе. Еще до объявления результатов эта партия пригласила малоизвестного 30-летнего экономиста Джефри Сакса для разработки экономического плана преодоления инфляции. Сакс был восходящей звездой экономического отделения Гарварда, он получал всевозможные академические награды и был одним из самых молодых штатных профессоров университета. За несколько месяцев до того группа боливийских политиков посетила Гарвард и увидела Сакса за работой: их впечатлила его бравада — экономист заявил, что мог бы остановить их инфляцию всего за один день. Сакс тогда был мало знаком с экономикой развивающихся стран, но, как он сам говорил, «я полагал, что знал почти все, что нужно знать» об инфляции4.
На Сакса произвели глубокое впечатление мысли Кейнса о связи между гиперинфляцией и распространением фашизма в Германии после Первой мировой войны. Условия мира, навязанные Германии, вызвали тяжелый экономический кризис, в том числе гиперинфляцию, достигшую в 1923 году 3,25 миллиона процентов; — через несколько лет это положение усугубила Великая депрессия. При уровне безработицы в 30 процентов и общем недовольстве, направленном на неведомый глобальный заговор, страна оказалась благоприятной почвой для нацизма.
Сакс любил напоминать предупреждение Кейнса о том, что «нет другого столь хитрого и эффективного средства лишить общество его опоры, как обесценивание валюты. Этот процесс запускает все скрытые силы экономических законов, ведущие к разрушению»5. Сакс разделял мнение Кейнса о том, что священный долг экономиста — подавить эти разрушительные силы любой ценой. «Кейнс научил меня одному, — говорил Сакс, — это глубокая печаль и чувство опасения, что все может пойти совершенно неверным путем. И какой невероятной глупостью с нашей стороны было оставить Германию в таком отчаянном положении»6. Сакс также говорил журналистам, что жизнь Кейнса, чуткого к политике, много повидавшего на свете, — это образец для его собственной карьеры.
Хотя Сакс разделял взгляды Кейнса на возможность экономики победить бедность, он также был продуктом Америки Рейгана, где в 1985 году в самом разгаре была контрреволюция Фридмана против всего, что представлял Кейнс. Идеи чикагской школы о превосходстве свободного рынка быстро стали не подлежащим сомнению учением для элиты экономических отделений ведущих университетов США, включая Гарвард, и Сакса это, без сомнения, также коснулось. Он восхищался Фридманом за его «веру в рынок, за непреходящую верность правильному обращению с деньгами», что «куда правильнее, нежели туманные аргументы структуралистов или псевдокейнсианские речи, которые мы так часто слышим в развивающихся странах мира»7.
