Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #4
Мироновых — два. Но, видимо, не братья, поскольку один, С. Миронов-Король, начальник Днепропетровского НКВД, а другой, Л. Миронов-Каган, — комиссар ГБ 2-го ранга. Были еще братья по фамилии Бак — Аркадий и Соломон. Первый — председатель Губчека в Иркутске, второй черт знает кто, но тоже чекист. Эпштейнов было пятеро, как Дейчей. Можно было бы “братские списки” продолжать, но нет сил рыться по справочникам и выяснять, кто есть кто. Картина и без того впечатляющая.
Семен Ефимович Резник может быть спокоен, его фамилия встречается в справочниках лишь однажды: в историю вошел российско-американский революционер И. Резник.
Ну а о Кагановичах с тремя расстрелянными братьями я уж писать не буду. Это все знают. Кстати, почти все упомянутые мною здесь родственники и однофамильцы были расстреляны (кроме Дейча и Резника) в 1937-1938 гг. Словом, настоящая братская могила.
* * *
В новейшей истории образовались, грубо говоря, два враждебных друг другу подхода к освещению репрессий 20-30-х годов. Кто — русские или евреи задавали тон в карательных органах?
В начале перестройки мне попалось на глаза стихотворение Фазиля Искандера, опубликованное в “апрелевской” газете “Литературные вести”, редактируемой Оскоцким. Искандер нарисовал в стихотворении образ, как это ему виделось, “типичного” чекиста: русского, русоволосого, который к тому же был “синеглазый, дерганый слегка”. Словом — парень из “вологодского конвоя”, жестокость которого писатели-демократы попытались сделать сущностью ЧК-НКВД. Такие же усилия предпринимала Л. К. Чуковская, когда, вспомнив, что одним из следователей по делу академика Вавилова был чекист по фамилии Хват, писала:
“Десятки тысяч потенциальных хватов, мучавших Вавилова, (…) сломавших на следствии 2 ребра Ландау — всегда подспудно таились в нашем народе? Каково их социальное происхождение?” (Д. Самойлов — Л. Чуковская. Переписка. М., 2004, стр. 285).
Особенно меня трогает это “в нашем народе” и о “социальном происхождении”. Думаю, что она была достаточно информированной женщиной, чтобы знать, кто руководил НКВД и ГУЛАГом в те времена. Но о своих — молчок. Во всем виновны русские хваты.
Особенно подробно и тщательно тема “вины русских” разработана в воспоминаниях бывшего энкаведешника и литератора, зятя одного из главных чекистов Г. Бокия, Льва Эммануиловича Разгона. Блистательно проанализировал все эти разгоновские комплексы Вадим Валерианович Кожинов в работе “Загадка 1937 года”. Лучше, чем он, не скажешь о мемуарах Разгона, изданных в 1988-1989 гг. трехмиллионным (!) тиражом. Кожинов подробно анализирует главу из воспоминаний Разгона, которая называется “Корабельников”. В ней речь идет о рядовом энкаведешнике, занимающем низшее место в служебной иерархии. Корабельников попал в тот же лагерь, где сидел Разгон, представлял из себя тип человека-лакея, подобострастно глядящего на начальство. Даже о свергнутых генералах ЧК — Бокии, Бермане, Паукере — он говорил в лагере с восхищением. Никакого зла он Разгону не сделал, был его постоянным собеседником, но Разгон признается: “Из множества злодеев, которых мне пришлось встретить, Корабельников произвел на меня особо страшное впечатление”, “его прямые пшеничные волосы… снились по ночам, и я стонал во сне и просыпался, покрытый липким потом… И сейчас (то есть полвека спустя! — Ст. К.) я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо… Когда я думаю о нем, меня начинает бить дрожь от неутоленной злобы”. Не начальников Корабельникова, чьи кровавые приказы он исполнял, а именно этого ничтожного винтика ненавидит патологической ненавистью энкаведешник Лев Эммануилович Разгон.
“И это, — пишет Кожинов, — может иметь только одно объяснение: Бокий и ему подобные все-таки “свои” (пусть даже они приказывали убивать и “своих”!); напомню, что Бухарина-Лурье, по её признанию, не смогла дать пощечину “своему” Андрею Свердлову” (Андрей Свердлов — человек их клана и друг детства — первым допрашивал жену Бухарина). Однако мысль Кожинова идет дальше: “Но вернемся к “сюжету” с Корабельниковым. По-видимому, одна из причин (или даже главная причина) его появления в книге Разгона — попытка как бы “переложить” на него “вину” за 1937 год. Ведь в заключение своего рассказа о Корабельникове Разгон заявляет: “В моих глазах этот маленький и ничтожный человек… стоит неподалеку от главного его бога — от Сталина”… Что ж, может быть, Разгон с определенной точки зрения прав? Вот, мол, наверху вождь, диктатор, в конце концов, “царь”, “самодержец” Сталин, внизу — “представители народа”, рядовые Корабельниковы, а посредине разгоновский “клан”, обреченный быть раздавленным сближающимися друг с другом “вождем” и “народом” (стр. 471).
Многие соплеменники Разгона и Дейча занимались коллективным подлогом, пытаясь сделать русских ответственными за кровь 1937 года. Энкаведешник Хенкин (племянник популярного юмориста 30-х годов), ставший в 70-х и 80-х годах сотрудником радиостанции “Свобода” (“своих” энкаведешников даже туда на работу брали) писал в воспоминаниях почти то же самое, что его старший товарищ Разгон о замене “кадров” в “органах”: “…На место исчезнувших пришли другие. Деревенские гогочущие хамы. Мои друзья (по НКВД. — Ст. К.) называли их “молотобойцы” (Хенкин К. Охотник вверх ногами. М., 1991, стр. 36).
Поэту Фазилю Искандеру полезно было бы знать, кто создавал культ ЧК в эпоху Ягоды, Агранова, Бермана. “Чекисты, механики, рыбоводы”… “весёлые люди моих стихов” — Э. Багрицкий (Дзюбин); “Пей, товарищ Орлов, председатель ЧК” — М. Светлов (Шейнкман); “Чтобы прошёл художник школу суда и следствия и вник в простую правду протокола, в прямую речь прямых улик” — П. Антокольский; “Меч большевистского Марата” — А. Безыменский; “Довольно! Нам решить не ново. Уже подписан приговор” — М. Голодный (Эпштейн); “Во имя чекистской породы” — П. Коган и т. д. Словом, чекисты-евреи руководили Гулагом, а евреи-поэты восхваляли их подвиги. У русских поэтов той же эпохи — Твардовского, Исаковского, Смелякова, Заболоцкого — таких пафосных строчек в честь чекистов мы не найдём. А у евреев не только поэты, но и критики дули в ту же дуду. Откроем, к примеру, “Литгазету” от 1 мая 1937 года. В ней статья Э. Дельмана — отца Натана Эдельмана. Такой пахучий панегирик Волго-Балту — концлагерю, руководимому Л. Коганом, С. Фириным, Я. Раппопортом, Н. Френкелем, хоть нос зажимай. Пусть это знает Марк Дейч. Так что честь советского еврейства в разборках на тему “Кто виноват” спас из писателей, может быть, единственный праведник Юрий Домбровский. Да ещё в какой-то степени Валентин Катаев, если вспомнить “Уже написан Вертер” (после чего он был объявлен антисемитом). Остальные — Борщаговский, Гроссман, Чуковская, Хенкин, Галич, Разгон (да несть им числа!), ну и, конечно же, Дейч с Резником — эти десятилетиями надрывались, чтобы всю кровь 1930-х годов взвалить на русского человека, на “вологодский конвой”… Но никто (кроме Разгона) из них не сидел. Сидел, и много — Юрий Домбровский. И его показания никаким ихним гевалтом не заглушить. Он единственный понял, что евреям надо покаяться. Низкий поклон его памяти за мужество.
* * *
В 1990 году историк Фаттей Шипунов опубликовал в “Нашем современнике” цикл очерков “Великая замятня”. В одном из очерков он привел список фамилий руководителей ЧК — ОГПУ — НКВД разного уровня. В этом списке были и латыши, и евреи, и украинцы, и русские (Никишов, Иванов, Рыбкин, Лебедь и т. д.). “Полный список погромщиков и палачей еще предстоит раскрыть народу”, — писал Шипунов. Он не уточнял, “кто есть кто” в списке, и не подсчитывал, сколько в этом перечне еврейских фамилий. Но, как говорится, чует кошка, чье мясо съела. Прочитав список палачей и наткнувшись на еврейские фамилии, Семен Резник впал в истерику: “Другие оставлены за кадром: их имена еще “предстоит раскрыть наро-ду”, — с негодованием цитировал он Шипунова. — А пока селекция: по одной еврейской или подозрительной фамилии на область, край, целый регион набрать, конечно, нетрудно. Тем более без ссылок на источники”. И завершает Резник сей гневный пассаж традиционной, можно сказать, ритуальной пропагандистской фразой, которая звучит, как заклинание: “Так создается новый кровавый навет, перед которым бледнеют средне-вековые обвинения в употреблении христианской крови” (Резник C. Красное и коричневое — книга о советском нацизме. Вашингтон, 1990). Итак, дело Менделя Бейлиса Семен Резник сам сравнивает с делами 30-х годов, когда была расстреляна, к примеру, вся верхушка ГУЛАГа, которой не повезло, как Бейлису, быть оправданной и которая подверглась в 1990 году “кровавому навету”. Значит, одно обнародование фамилий евреев-чекистов надо считать таким же “кровавым наветом”, как обвинение Бейлиса? Зачем же такие фрейдистские проговорки, Семен Ефимович? Вам нужны “ссылки на источники”? Пожалуйста. Только не обижайтесь. Для начала прочитайте итоговый вывод из книги популярного историка Г. В. Костырченко “Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм”, М., 2001, изд. “Международные отношения”, книга издана при финансовой поддержке Российского еврейского конгресса” — это вам не “Алгоритм” и не “Вече”!
