Фредерик Бегбедер - Я верую – Я тоже нет
И Церковь и литература не приветствуют слишком открытый образ жизни – быть может, потому, что обе сферы соприкасаются со священным. Вдобавок в литературной среде есть некие «поборники справедливости», настроенные против людей, которые не прячутся и не стыдятся своей экстравагантности или экстравертности.
Ди Фалько: Но ты мне не ответил: твоя экстравагантность – она природная или результат расчета?
Бегбедер: Прямой расчет был бы теперь – исчезнуть, как Кундера, как Грак, по возможности скрыться, чтобы меня начали наконец принимать всерьез.
Во времена Виктора Гюго, Александра Дюма писатели были звездами. Похороны Гюго стали событием национального масштаба, как в эпоху, не столь от нас далекую, похороны Сартра. По-моему, для литературы благотворно, когда в обществе писателей считают важными людьми. Если мы хотим, чтобы они прятались, меньше мелькали, а то и совсем пропали из медиа, включая желтую прессу, мы в конце концов лишим писателя заметного места в обществе. То есть уже не у писателей, а только у Джонни Холлидея или Эмманюэль Беар будут спрашивать, что они думают о мире.
Ди Фалько: Ты полагаешь, что интеллектуалу надо предоставить возможность свободно выставлять себя на обозрение?
Бегбедер: Пусть ведет себя в соответствии со своим характером. Но мне кажется смешным и несколько сомнительным это наименование: «интеллектуал». Порой оно звучит чуть ли не уничижительно.
Когда я высказываюсь, я занимаю определенную позицию. Чаще в книгах, чем в интервью. «Windows on the World» – книга, где я даю некоторую сумму оценок современной реальности, как и «99 франков». Значит ли это, что я интеллектуал? Нет, я довольствуюсь тем, что имею свой взгляд на мир и выражаю его. Вспомним слова Поля Морана: «Политика – ветряная оспа литературы».
Ди Фалько: В самом деле, что такое «быть интеллектуалом»? Надо ли подразумевать, что будто бы есть одна категория населения, живущая растительной жизнью, не способная думать и размышлять, – и другая: элита, одаренная интеллектом, и якобы только она и может понимать и объяснять нам явления мира? Каждый на своем уровне обладает способностью анализа. Все мы – интеллектуалы!
Бегбедер: Видишь, Жан-Мишель, в конечном счете у нас много общего. Оба мы не имеем настоящей профессии, но у нас есть призвание, которое вдобавок толкает нас к совершенствованию. Служишь ли Церкви или пишешь – в обоих жанрах необходима требовательность к себе, более высокая, быть может, чем в других областях.
Служители Церкви проявляют благородство, но они должны также достигать определенного мастерства в умении слушать, оказывать психологическую помощь и в особенности проповедовать Евангелие.
Люди пишущие должны уметь время от времени отталкивать читателя, на одной странице обольщать его, а на другой иметь смелость быть немного скучными. Стараться нравиться – гиблое дело. Тогда быстро становишься нечитабельным.
Ди Фалько: Если хочешь найти черты сходства в твоем и моем положении, то их, конечно, немало, но многое другое нас разделяет. К примеру, вопрос доходов. Ты издал несколько бестселлеров во Франции и за границей, но ты не из тех, кто покупает себе «феррари», и одет, как я вижу, скромно… Что ты делаешь с деньгами, которые зарабатываешь?
Бегбедер: Ничего особенного. Действительно, я не транжирю, деньгами не сорю. Квартиру себе не купил… Я довольно много путешествую, вот и все. Поскольку я не из тех, кто уезжает жить за границу, чтобы не платить налогов, больше половины отдаю в государственную казну. По правде говоря, меня очень беспокоит завтрашний день, и я откладываю эти деньги, во-первых, для дочки, а также для себя, на всякий случай.
Ди Фалько: Что касается меня, учитывая возраст, призвание, серьезность моего «работодателя», главное в моей жизни уже осуществилось. Но тебе тридцать восемь лет, ты прожил, может быть, чуть больше первой трети жизни. Как ты представляешь себе будущее, которое, по-видимому, тебя тревожит?
Бегбедер: Я знаю: средняя продолжительность жизни с каждым годом увеличивается, но я всегда ощущал, что не окажусь среди долгожителей, пожинающих плоды бурного прогресса. Мне кажется, что я умру молодым. Может, это одна из причин моего постоянного беспокойства? Меня преследует мысль о смерти, я часто думаю о тех, кто рано ушел: Краван, Риго, Радиге, Борис Виан. В последнем случае – слишком рано, если подумать, сколько он мог еще сделать. Писатель, поэт, драматург, джазовый трубач, музыкальный критик, автор песен, и каких! «Дезертир» – юмор, близкий к отчаянию… Он умер в тридцать девять лет!
Я испытываю странное ощущение… предчувствие смерти, ранней и внезапной.
Ди Фалько: Оттого ты так торопишься жить?
Бегбедер: Да. У меня потребность успеть попользоваться жизнью, потому что она не будет долгой. Конечно, я предпочел бы прожить до ста лет, но и в ранней смерти есть для меня нечто привлекательное. Не представляю, что кончу свой век скучным старым писателем. Разве только в сорок три года получу Гонкуровскую премию, в сорок девять стану членом Французской академии, а в шестьдесят один – лауреатом Нобелевской премии в области литературы, прежде чем меня, как и всех, забудут навсегда.
Заключение
Ди Фалько: После нескольких лет регулярных встреч наша книга подошла к концу, и мне было бы жаль, если бы у читателя сложилось превратное впечатление о нынешнем состоянии религии. Из твоих высказываний вполне можно заключить, что вера пребывает в упадке, более того, что она ушла в прошлое.
Однако из анализа и сопоставления ряда недавних научных исследований вытекает, что французское общество заново открывает религиозное, духовное измерение бытия. Его волнуют такие нравственные ценности, как авторитет, супружеская верность (это важно, в частности, и для молодежи). С новой силой возрождается тяга к паломничеству, студенты потянулись на лекции по богословию, все больше людей посещает монастыри в поисках уединения и т. д. Анекдотический пример: даже Коммунистическая партия в 2002 году организовала на площади Полковника Фабьена в Париже выставку, посвященную Иисусу. В доме самого Маркса перестали бояться Бога!
Христианские ценности глубоко укоренились в нашей культуре, и, кажется, они упорно противостоят либерализации, которой ты, по твоим словам, привержен, хотя, как выяснилось, тебя скорее можно считать нигилистом консервативного толка. В действительности неверующие – в меньшинстве, а огромное большинство французов верят в Бога или начинают возвращаться к вере. И весть Христова остается реальной альтернативой индивидуализму.
Возможно, ты проникся духом поколения, рожденного 68-м годом. С тех пор многое изменилось. Молодежь остыла к перманентной революции. Вспомни, с каким успехом прошли недавно Всемирные дни молодежи. Миллион молодых людей во Франции откликнулись на призыв папы. Собравшись со всей страны, они свидетельствовали тем самым о своей вере. Может быть, твое представление об утрате интереса к религии соответствует взглядам, сложившимся среди определенной части «парижских интеллектуалов».
Бегбедер: Воистину мы наблюдаем новое искушение верой, что свидетельствует о глубоком смятении тех, кто страдает, не решаясь поверить. Однако ты не можешь отрицать, что Церковь теряет влияние и перестала быть тем святейшим институтом, которому слепо повиновались, чаще из страха, чем по убеждению.
Но не будем заново начинать разговор и переписывать книгу!
За те годы, что продолжался наш диалог, мы старались постичь непостижимое. Я был усерден в этом поиске и даже к нему пристрастился. В результате эгоцентрический школярский скептицизм, который заменял мне философию, пошатнулся. Я почти жалею, что книга кончается. Если мы и не продвинулись в решении непреходящего и, возможно, вечного вопроса о бытии Бога, наши встречи принесли мне глубокую радость, и я хотел бы, чтобы мы еще многие годы продолжали регулярно видеться.
Только с одной оговоркой: я бы предпочел, чтобы наши свидания начинались не в десять часов утра, а в восемь вечера!
Да, хотелось бы продолжить этот обмен мнениями, хотя порой мне случалось думать, что все, о чем мы беседуем в последние годы, – лишь повторение разговора, который люди ведут тысячелетиями. Иногда мне просто дурно делалось от мысли, что разговор этот, быть может, напрасен, потому что бесплоден, потому что Бога нет и, вероятно, таким образом люди теряют уйму драгоценного времени, которое лучше было бы посвятить делам более насущным. Вот. Я не только ироничен, я способен также быть наивным и волноваться.
Ди Фалько: Однако как увлекателен этот разговор о бытии Бога! Конечно, он длится уже тысячелетия, но это единственно нужный, вечный разговор, который люди ведут с Ним.
