Михаил Веллер - Накануне неизвестно чего
Великий и многогранный театр XIX века – упростился, сплющился, слинял, спустил кураж, и стал – контртеатр.
Не надо забывать о декорациях. Они подверглись упрощению, условнению (пардон за слово) и стебу. Театральный художник гневно отказался от амплуа эпигона-реалиста и стал воплощать художественный замысел в лучших современных традициях авангардизма. Сцена напоминала помещение для трудотерапии в сумасшедшем доме.
И костюмчики актерам стали шить абстрактно-условные. И двигаться исполнители стали порой, как на совместной прогулке отделений геморроя и плоскостопия.
Этот негодяй Петипа довел до такой виртуозности хореографию классического балета, что смотреть отточенно-корявые перемещения балета современного хочется гораздо меньше.
Контртеатр – это театр, который полтора века назад знатоки сочли бы неумелым, нетехничным, неталантливым, и с умственным вывихом режиссера, страдающего эстетической идиосинкразией.
Контртеатр – это театр, где формальное обеднение и упрощение есть эстетический принцип.
А вы, молодой человек, не уходите, таки к вам это тоже относится.
13. На рубеже XX века Лондон был богаче, как и сейчас, но Париж был столицей духа. Революция и Наполеон перевернули Францию. И литература, лишь один из штрихов всей жизни, французская литература XIX века была впереди планеты всей. Впереди в тупик и уперлась.
Великий Флобер был фигурой переломной. Он был реалист, и он был гиперреалист, и он был блестящий стилист. И при этом он был анти-романтик и анти-метафорист. «Мадам Бовари» – это великая правда и великое мастерство. Не надо наворотов! Долой все необязательное! Нагая правда в нагой фразе.
«Постфлоберизм», – ввел бы я такое слово. Мастер умер, а движение продолжалось. К черту красо́ты и условности, к черту навороты и банальности. Будь проще, и к тебе потянутся лавры. Если идет дождь, то нечего наяривать: «В безбрежной серой пелене переплетались и звенели серебряные струи» и прочая лабуда, а вот так прямо и надо написать: «Шел дождь». Честно, кратко, без стилистического эпигонства и финтифлюшек.
После I Мировой, в дешевом интернациональном Париже, молодой Хемингуэй привел эту манеру в канон и миф XX века. Скупо, кратко, честно, просто. Правда, гм, за хемингуэевской простотой стояло мастерство. Отбор и порядок слов были выверены и точны. И смысл текста уходил в подтекст. (Привет от чеховских спектаклей!)
Но не всем же быть Хемингуэями. И распад литературы пошел по нескольким направлениям сразу.
Пруст убрал из литературы действие, растянув изящный ажур психологии по всем поводам.
Кафка убрал из литературы смысл, оставив депрессивный абсурд бытия.
Джойс в «Улиссе» убрал из литературы все: он все повторил, имитировал, стилизовал, описал, применил, – и создал гигантский экзерсис на тему одного дня одного человека, а вообще там ничего не происходит. Эдакий анти-шекспир.
Это жутко привлекло никчемушника по имени Генри Миллер: как здорово, что можно писать без всякой там стилистики, без всяких там сюжетов и композиций, без всяких там умных мыслей и сильных чувств. Ура! Это – продвинуто! Это – клево! Прибавим простоты, откровенности, заурядности, дерьмеца, сношений, вонючести в меру, романтизьмом чтоб не пахло, а главное – заурядность! Заурядность как принцип. Заурядность порывов, мыслей, чувств, действий, всего. Вот суть гиганта Миллера.
Возникла паралитература со знаком качества, присвоенным самозваной элитой. Эдакий порноОскар. Быдло вышло на авансцену.
И хрен бы с ней, сосала бы свою пайку возле параши! О нет. Теперь уже с позиций контр-литературы отвергался канон литературы старой: крупные характеры, сильный сюжет, горячие страсти и отточенный стиль. Мастерство и неумелость поменялись местами. Смердяков выжил из дому д’Артаньяна. Киплинга объявили автором детской «Книги джунглей» и хва с этого империалиста, а Лондона – беллетристом для юношества.
Литература, будучи важнейшей формой культурного самовоспроизводства, стала гнить заживо, отравляя ядом своего распада все вокруг.
Ибо важнейшее, что отличает контр-литературу от литературы – это снижение профессионального качества в области формы – и снижение эмоционально-интеллектуального уровня при распаде морали в области содержания. Формальная и содержательная энтропия. Все по хрен дым.
14. Живопись всегда впереди! Зрение – оно ведет, а остальное потом.
«Черный квадрат» Малевича – о, это непревосходимый эстетический символ эпохи! Чтобы нарисовать такую картину, достаточно быть идиотом с кистью и черной краской. Это можете вы, я, ваши дети и таджик-гастарбайтер из дворницкой. Но чтобы додуматься нарисовать такое, и выставить, и объявить символом, – вот это попахивает гениальностью. Подафитесь фашими грезовскими головками, тернеровским светом, импрессионистскими тенями и босховскими фантасмагориями. Вот – вам!!! Хавайте. И как схавали!..
«Черный квадрат» – это точка в конце великой истории великого искусства нашей цивилизации. Это отпечаток головы, ударившейся в тупик в конце тоннеля. Полное логическое завершение всегда есть абсурд – получите. Знак конца. Отрицание всего бывшего. Противопоставление любому изображению. Всем контрам контр.
Появился он, ясен день, не на пустом месте. Все виды модернизма волной катились к конструктивизмам, абстракционизмам, дадаизмам, а допрежде того – к разным неопримитивизмам. И вдруг оказалось, что уметь рисовать – не обязательно! Владеть рисунком и цветом – не обязательно! Это и без тебя уже сделано. Главное – что-то отличающееся изобразить, необычное, привлекающее внимание.
На конкурсе красоты наибольшее внимание привлечет уродина. Таковой и явилась модернистская живопись. По достижении совершенства – диалектическим развитием процесса явится разрушение совершенства.
На переломе остался великий Ван-Гог. На верху остался неподражаемый Дали – и Пикассо вечно чернеет от ненависти к вечному сопернику в той вечности, где пребывают они все. Эти двое – совместили движение с созиданием, взлом старых форм с созданием новых. Я имею в виду Ван-Гога и Дали, «Герникой» наслаждайтесь сами.
Любая выставка «современного искусства» – это эстетическая проекция дегенерации эпохи.
15. В музыке последнего века – также имеется упрощение. Бродвейский мюзикл пришел на смену классической опере. Нет, хороший мюзикл – это прекрасно! Мы говорим лишь о формальном упрощении музыки. И джаз, и рок, и битлы – это прекрасно. И роковые обработки классики, собирающие полные залы, – это тоже прекрасно. Но: серьезная музыка стала именно «классической» музыкой. Знатоки и любители ломятся. Но писать ее сейчас – вне моды дня. Она «несовременна». «Современная» – проще или много проще.
16. Мода! Ни в чем, наверное, контркультура не проявляется так, как в моде.
Назначение моды – дресс-код. Функция моды – социальная идентификация. А вот эстетика моды – неотрывна от всей эстетической сферы социума.
Европейская мода много веков предъявляла достаток и социальную значимость через явно дорогие ткани и кружева, золотые побрякушки и драгоценности. XIX век выступил с унификацией мужских мод – черное и белое, сукно и полотно, резкое упрощение покроя. Дамские моды держались пышности упорнее, вплоть до накладных ягодиц, – но кринолины и корсеты, корсажи и шлейфы, буфы и рюши, – тихо уплывали в прошлое. И тут грянули войны.
Винтовка и пулемет содрали с войск яркую мишуру. Офицеры оделись в хаки. Традиционное воинское убранство – перестало быть таковым. Герой слинял в одночасье. Какие разноцветные мундиры?!
Война легла страшным рубежом между еще XIX и уже XX веком. За ней – о: кстати о моде! Женщины задрали юбки так, что бабушки умерли бы от ужаса. Сначала открыли щиколотки, и тут же икры, и – вот и колени! А эти купальные костюмы – боже, трусы и лифчики, и все!..
По сравнению с веками прошлыми – одежда стала гораздо проще – раз, гораздо унифицированнее – два, и гораздо откровеннее – три. На мужчинах изменения легче прослеживать – у них считанное число предметов туалета.
Сначала отказались от шляп. Потом – от шарфов. Потом – от галстуков.
Женщины пошли по улице с обнаженными до лобков животами, и ягодицы полезли из брюк.
О золотые шестидесятые! – вошли в моду рваные джинсы и как бы грязные майки. И туфли на босу ногу. И недельные щетины.
Таким образом. Сегодняшний франт. Обозначает себя часами, по которым только знаток различит их дикую цену. Аналогичных достоинств ботинками. Сорочкой средней паршивости вида, с лейблом самых дорогих домов. А именно: значение моды – перешло к значению знака моды. Оригинал и подделка неразличимы! и только наметанный глаз знатока отличит престижное от позорного.
Но главное и принципиальное: из шикарного дома идет к шикарной машине обтерханный небритый вахлак, барахло которого дорого и престижно, но вид имеет помойный. Вахлаки пьют дорогое пойло в шикарном кабаке, а на человека в отглаженном костюме и красивом галстуке смотрят как на плебея. Красота, аккуратность, яркость, броскость, – это пройденный этап. Неброскость, небрежность, псевдонеряшливость, – это стиль.
