Газета Завтра Газета - Газета Завтра 456 (34 2002)
В.Б. Интересно, насколько эта мечта о "белой" России, сформированная в рамках советского строя, отличается от реальной "белой" России? Интересно, насколько эта мечта отличается от представлений о белой России, высказанных лучшими ее гражданами, даже ее певцами и защитниками из белого движения: от мемуаров Антона Деникина, стихов Марины Цветаевой, от дневников самого Государя Императора или, кстати, от многочисленных воспоминаний столь любимых Ильей Глазуновым "мирискусников"? Даже в стихах певца белой идеи Ивана Савина, рано умершего в эмигрантской Финляндии, мы не увидим той лазурной глазуновской имперской Руси. И мы увидим, что глазуновская империя — это именно мечта советского человека о минувшем Рае, даже, скорее всего,— мечта русского человека о возможном Рае…
А.П. Илья Глазунов не пишет исторических работ. Это не этнография, не историография, не рассказ о революции. Он пишет именно свой апокалипсис. Он связывает страшную трагедию России с трагедией всего человечества. С исходом человечества. С переходом его в апокалиптическую эру. И он пишет свой, глазуновский, прекрасный и ужасный исход. Я понимаю, что такой завершенный и канонический образ красного зла мог сложится только в благополучный советский красный период. Люди переходного времени, люди двадцатых годов, как ты, Володя, верно замечаешь, не воспринимали мир таким образом. Для них мир не был двухцветным. Там росли чаяния русского авангарда, красного Андрея Платонова, Петрова-Водкина, Константина Мельникова. Там были верования в то, что грядет будущий русский Рай, красный Рай, о котором Глазунов думать не желает. Среди белого офицерства были люди, которые потом самоотверженно и убежденно строили советскую державу. Часть белой гвардии, которая ушла из Крыма на остров Галиполли в Турции, а потом рассеялась по Болгарии, Франции и Югославии, к сороковым годам приняла красную идею, или, по крайней мере, не скрывая мечтала о победе Советской Армии в битве против фашизма. Таких, как генерал Краснов, служивший немцам, было очень мало в белом движении. По крайней мере, себя белые никогда не идеализировали. Это видно хотя бы по мемуарам Романа Гуля, первопоходца, белого офицера. Такая идеализация могла возникнуть только в следующем поколении, к которому и принадлежит Илья Глазунов. И тем он навеки запечатлел себя в подобной религиозно-исторической традиции. Он шел к этим откровениям. Именно они ошеломляют публику, которая валом валит на его выставки, глядит на эти полотна, до конца не представляя, что же видит. Есть магнетизм глазуновских работ. Он колоссален. Когда я бывал у него в мастерской, то видел, как взлетает он по стремянкам, по лестницам. Такой малюсенький на фоне своих грандиозных работ. И сам он был их частью.
В.Б. Как на картине "Лестина". Самой любимой его картине. Еще подумаешь, об одиночестве она, или же о преодолении непреодолимого… Кстати, никто почему-то никогда не сравнивал ни по значимости, ни по громадности замысла его последние работы с работами мексиканской школы, с Сикейросом, Риверой, Ороско. Или же с нашим современником, живушим в Мексике художником Влади (Владимиром Кибальчичем). А ведь сравнение напрашивается. Пусть есть разность политических позиций, но у Риверы с Сикейросом эта разность была еще более непреодолимой. На уровне пулеметных очередей Сикейроса в доме Риверы, где прятался Лев Троцкий. Зная неплохо эту мексиканскую школу, будучи знакомым и с Сикейросом, и с Влади, я вижу откровенное знаковое сходство с Глазуновым. Некая имперскость заложена в наследниках древних майя, такая же глобальная имперскость в Глазунове. Какому-нибудь голландцу, будь он даже чрезмерно талантлив, и в голову не могла бы прийти идея подобной живописи, таких глобальных проектов. Но в Мексике эти художники давно, еще при жизни, стали классиками, ими по праву восхищается весь мир. Когда же мы откроем глаза на своего отечественного Гулливера?
А.П. Написав свой конец света, написав свой Ад, потому что все изображенное им в последний период, похоже на русский Ад. Написав эту красную Преисподнюю, куда проваливается вся Россия,— Илья Глазунов одновременно создал и свой русский Рай. Вообще-то, он — не певец Ада. На самом деле он всегда и во всем — певец русского Рая. Пишет Ад, мечтая о Рае… Глазунов настолько знает, любит, чувствует и понимает Россию и русский народ, что, как всякий большой художник, он уже создал на полотнах свою Россию. Если сегодня убрать, вычеркнуть глазуновскую Россию, то Россия будет уже неполной. И он эту Россию, как и свой остров Патмос, тоже собирал среди огромных пустырей, среди разрушенных храмов, среди старых улиц, среди разоренных деревень, сожженных библиотек, невзирая на великое табу, которое было наложено на русские имена и древнюю русскую культуру. Я помню свою первую встречу с Ильей. Я был еще молодым человеком, пришел в его мастерскую, и он тогда поставил магнитофонные записи старого казачьего хора из Парижа. Это были грандиозные песнопения. Они исполняли не народные, не казачьи песни, а духовную религиозную музыку, которой я тогда увлекался и тоже собирал. И я с глазами, полными восторга и изумления, смотрел и на Глазунова, и на его иконостас, слушал великолепную божественную музыку... Тогда я почувствовал в Глазунове учителя, проповедника, ведуна России. И он создал в себе, вокруг себя, в живописи своей этот русский рай. Этот Рай — не только в лежащем перед нами замечательном фолианте. Не только в глазуновской коллекции икон. Глазунов продолжал строительство русского Рая в самом центре Москвы. В месте, где еще недавно, в 1993 году стреляли крупнокалиберные пулеметы, и мои товарищи падали под огнем, он, кстати, написал свой "Красный белый дом", весь в огне. Тут Глазунов не пощадил своих покровителей, а теперь, спустя годы после ельцинских пулеметов, он воплотил свой миф. На каких-то старых фундаментах он выстроил точную копию усадьбы восемнадцатого века в духе русского классицизма. Построил свой Ковчег, который плывет в этих каменных, электронных, чиновных джунглях Москвы. Божественный Ковчег, куда он собрал всё, что зовется русским. От подсвечника, от каминных часов, от малоизвестного портрета Боровиковского, от дворцовой усадебной мебели до замечательных рушников, этнографических коллекций. И этот ковчег среди скоростных эстакад и реклам ночных клубов защищен самим гением Ильи Глазунова. Он сам — как статуя на носу этого корабля, этого Ковчега: отодвигает от себя ядовитые испарения современной Мосвы. И будет время, надеется Илья Глазунов, когда Ковчег пристанет к берегу, и всё это русское вернется в народ, вернется в нашу культуру. Он — как страж у священного огня. Несмотря на свою усталость, инфаркты, он верен себе до конца. И верен своей России. Одна из его последних картин, которая казалось бы, написана в серии "русского Ада", на деле является ренессансной работой. Там русский автоматчик, голый по пояс среди пожара, среди разгрома,— как бы бросает вызов всем силам зла. Такая пафосная возрожденческая работа, которая говорит, что русский Рай возможен. Русские молодые женщины, отважные мужчины стоят на страже русских ценностей. И в этой работе кто только себя ни видел. Баркашовцы считают, что он нарисовал их. Русский спецназ, воюющий в Чечне, берет эту репродукцию "Россия, проснись!" с собой. Это мистическая картина, в которой всякий любящий Россию человек увидит себя. У Ильи Глазунова любовь к России уникальна. Да, все мы любим Россию. Патриотов у нас много. Но глазуновская любовь — не просто генетическая, она даже не религиозная, не культурно-историческая,— это какая-то мистическая любовь. Он создал из нее особую материю. Особую субстанцию, которая окормляет огромное количество русских людей. Нет ни одного серьезного деятеля в современном русском движении, который бы не был окормлен на том или ином этапе Ильей Глазуновым. Нет никого, к кому он не приложил бы свою руку, с кем не пообщался, кто бы не унес из его мастерской глоток этой волшебной глазуновской русской субстанции. Все прошли через его русский ковчег. И Кожинов, и Солоухин, и Куняев, и ваш покорный слуга… Мессианство глазуновское, может быть, равно его живописи и столь же важно.
В.Б. Этим мессианством могут быть охвачены люди, далекие и от живописи, и от искусства. Среди них могли быть чиновники высочайшего ранга, а могли быть начинающие поэты и критики. Да, все, кто был ценен России, был в свое время поддержан Глазуновым. Не каждому так везло, как молодому критику Павлу Горелову, чей портрет мы видим в этом альбоме, да и не с жаждой быть запечатленными мы туда приходили. Мне много рассказывал о Глазунове Леонид Бородин, которому Илья, чуть ли не единственный из патриотических деятелей, не боялся оказывать помощь в любое время, прикрывал его как мог. Рассказывал и еще один белый сиделец, Владимир Осипов, никогда в жизни ни перед кем не заискивавший и никакие авторитеты не признающий, но чрезвычайно высоко ценящий Илью Глазунова. Значит, есть за что. Впрочем, Леонид Бородин сам написал о Глазунове в своих мемуарах, которые скоро выйдут в свет. Надеюсь, о своей дружбе успеет рассказать и Сергей Михалков, чья невидимая миру русскость тайно жила и весь советский период. Я ведь тоже совсем еще юным критиком попал в мастерскую Ильи Сергеевича. Лишь только вышли первые мои прорусские статьи, посыпались первые попреки комиссаров из мировой закулисы — и уже мастерская великого мастера открыла передо мной двери. Кого я потом к Илье только ни водил из людей, причастных к русскому движению. Помню, с женой и Эдуардом Лимоновым просидели у Глазунова всю ночь, выясняя возможность лимоновского участия в русском движении.
