В. Нюхтилин - Будущее настоящего прошлого
Но у нас пока не такие сложные абстракции, как в современной физике. Хотя и мы можем несколько усложнить какой-нибудь пример. Допустим:
4 — 2 = 2
Здесь читатель может взять реванш — от четырех яблок отнимем два яблока, и у нас останется два яблока. Все сходится с математикой! Работает? Нет, не работает, потому что — куда делись те два яблока, которые мы отняли? Их в реальном мире больше нет? Вот они рядом лежат, «отнятые». Мы разделили четыре яблока на две кучки по два яблока, а говорим, что теперь у нас только два яблока. Как это мы сподобились? А мы сподобились так потому, что в математической реальности у нас действительно теперь только два яблока, а два яблока бесследно и навсегда исчезли. А в реальной действительности у нас как было, так и осталось четыре яблока. Вот так и работает математическое описание, создавая трюковой мультфильм про реальную жизнь. При этом что-либо считается научным, повторим, только в том случае, если имеет под собой математическую расчетную модель. Это сильно укрепляет веру в описательную силу науки, не так ли?
Когда строится дом или собирается в полет ракета, то математика все описывает правильно и не просто помогает, а просто-таки обеспечивает успешность предприятия, возразят нам. А никто математику и не обижает. Просто в вышеуказанных и подобных им случаях математика описывает реальную физическую модель, она к ней жестко привязана и никакой самостоятельной математической модели из себя самой она здесь не создает. Когда же нечто статистически прогнозируется, или нечто математически моделируется при полном отсутствии этого «нечто» в реальном мире или хотя бы перед глазами, то появляется просто абстрактная математическая картина, которая строится по своей внутренней математической логике, а не по реальной структуре той физической натурщицы, которая предстала гипотизирующему воображению распаленного научного работника.
А что происходит, когда нечто не может получить математического описания? Оно не только не рассматривается в качестве исследовательской темы, но даже и не публикуется в неисчислимых научных вестниках и сборниках. Многие идеи вместе с их авторами неизвестны просто из-за того, что эти догадки и прозрения не поддаются математическому оформлению. Нам ближе сейчас вопросы случайного и неслучайного, поэтому, вернувшись к этой проблеме, мы вынуждены будем признать, что вероятностное научное толкование многих явлений вообще ускользает от науки по вине самой же науки. Например, явления, не имеющие достаточной статистики, вероятностным расчетам не поддаются, поскольку в основе теории вероятности лежит все тот же закон больших чисел. Представим себе возможность какого-либо циклического события, растянувшегося на тысячелетия в прошлое и обладающего потенцией проявляться в будущих тысячелетиях. При этом реализация этапов данного события происходит (допустим) с периодом где-то около один-два случая за тысячелетие. Вероятностный аспект этого события ни у кого из представителей науки не только не вызовет потребности в анализе, но и вообще не будет распознан как повторяющийся и имеющий одну цепь последовательных актов. Все эти события для науки останутся единичными, ни с чем не связанными, случайными и выпадающими из общей статистики фактов. Благодаря этому они останутся за бортом научного предсказания. В 1977 году американцы зафиксировали в космосе гигантский выброс антивещества протяженностью 3 тыс. световых лет (!!!). Причем поразило даже не само столь массовое образование частиц антивещества, сколько то, что источник антивещества для науки — это вообще загадка до сих пор. Кроме того, выброс произошел в форме струи, что совсем не укладывается в допустимые схемы подобных происшествий. А совсем неприятно было то, что по существующим расчетам в этом районе вселенной никакого антивещества не могло быть никогда и ни в каком виде. Так и осталось все это аномалией. А если представить себе, что с определенной долгосрочной периодизацией (например, двести раз в миллион лет) такие выбросы происходят, время от времени, что напоминает некий сброс излишков, как в паровом клапане, то это была бы совсем другая картина, но… достаточной статистики нет. В силу этого какие-то возможно циклические процессы даже не рассматриваются наукой в этом аспекте, будучи отнесенными к разряду единичных и случайных. Здесь наука и могла бы, (может быть), но ей нечем. Нет больших чисел.
Но даже и достаточная статистика совпадений очень часто не позволяет научно объяснить, ни сами эти совпадения, ни их причины. Если взять самый маленький хуторок в любом конце земли, то, даже если там живет всего несколько семей, то их потомство всегда будет примерно наполовину женским и наполовину мужским. Когда всё объясняется большими массами населения, тогда все ясно — распределяется вероятность шансов для мальчиков и для девочек, и эти шансы реализуются в гармоничной пропорции «пятьдесят на пятьдесят», несмотря на то, что в одной семье может быть четыре дочки, в другой пять сыновей, в других девочки и мальчики распределяются неравномерно, а в общем большом итоге всё будет практически поровну. Тут вероятностная картина как-то все это описывает, хотя и грешит против самой себя, потому что зачатие каждого ребенка — это совершенно отдельный от всех предшествующих зачатий случай. На его результат не оказывает никакого воздействия не только то аналогичное, что произошло в тысячах кроватей данной округи, но даже и то, что происходило до этого только в данной кровати. Каждое рождение ребенка — это отдельное и обособленное событие с нулевой статистикой, и отсчет должен вестись каждый раз с нуля, то есть с допущения всех возможных шансов. И в каждом отдельном случае шансов на тот или иной пол всегда столько же, сколько в любом другом, что говорит о том, что никакая вероятность не должна здесь не только проявляться, но и применяться. Но вероятность пола детей неумолимо реализуется пятьдесят на пятьдесят, и задним числом применяется для описания. Хотя какой-то скрытый параметр, обеспечивающий данную вероятность, опять же не объясняется. Но все успокаиваются на том, что он описывается. А раз описывается, то уже как бы и не скрытый.
А ведь если взять несколько семей изолированного поселения в составе большой массы населения области или края, то согласно именно этому хваленому вероятностному описанию, в составе такого процентно-малого количества семей должны быть как раз те самые перекосы, которые затем выравниваются согласно вероятностной картине во всем остальном многочисленном народе региона! Однако — нет. Никогда никаких перекосов! Даже в островных государствах с населением около ста с небольшим человек. А в отсутствие больших чисел, которые можно было бы запустить сюда для их перетасовки в вероятностные математические операции, нельзя не только объяснить этого научно, но даже и описать корректно не получается через эти любимые большие числа. Описывается просто по факту, по конечному итогу. А «как», да «почему», наука объяснить не берется. Ей это не нужно.
А не нужно ей это потому, что сложилось дурное положение, при котором наука отвечает только на некие «правильные» вопросы, то есть на те, которые могут быть сформулированы в системе распознаваемых ею научных методов. Неправильными же считаются все те вопросы, которые нельзя этими научными методами решить. И всё это было бы совершенно не страшно, если бы наукой высокомерно не считалось, что правильные научные вопросы относятся к действительно бытийствующему, а неправильные — к выдумкам и дилетантским фантазиям. Однако даже на этом судейско-третейском принципе, даже у самой науки, никак не получается четко разграничить нашу действительность на заслуживающую внимания, куда наука смотрит, и на остаточно-сомнительную, куда наука смотреть даже не намерена. Потому что уже в пределах самой науки, при рассмотрении несомненно действительных явлений мира, можно задавать любые вопросы, которые будут правильными, но наступит порог, за которым какой-то вопрос уже будет неправильным. Например — броуновское движение молекул. Задавай любой вопрос, и тебе на него ответят. Один только вопрос не задавай, а именно — «что заставляет двигаться молекулы»? Это будет неправильный вопрос. На него тебе ответят (возмущенно) — «ничто!». То есть, порог реальности, который отграничивается наукой, и за которым какая-либо иная реальность ею уже отрицается, самой же наукой может быть определен и отграничен очень легко даже в тех пределах, в которых она обитает по роду своих обязанностей. Это одна из особенностей именно науки и только науки — способность совершать подобные умственные подвиги, когда удается разрывать что-то реально неразрывное в природе. Ведь в природе, если реально существуют субъекты движения (молекулы), то таким же реальным должен быть источник их движения. Как будто мы должны поверить, что молекулы двигаются сами. Неизвестно, насколько сами ученые верят в это, но еще никто не сказал, вместо «ничто» — «нечто, не распознаваемое наукой». То есть, всё, не распознаваемое наукой, считается сразу же нереальным. И в этом состоит основа ее метода, который сам себе присвоил полномочия выступать критерием реальности.
