Анастасия Цветаева - Из книги о Горьком
Через неделю отъезд. И хочется набросать несколько наблюдений.
Очень редко смеется. Улыбается часто. Улыбка - обаятельная, молодая. А смех - добрый, нежный, стариковский.
Постоянные слова: полагаю, сделайте ваше одолжение, пожалуйста. (Да сколько угодно, пожалуйста! Да какие хотите, пожалуйста! Почему нет? Да, пожалуйста!)
И от глухого голоса выходит пуж-а-ал...
Часто: во-от... Горячим улыбнувшимся шепотом: замечате-а-льно... (слышно, как меча-а-...) Это не слова. Это горячий ветер у губ. И прикроет на миг веки.
Говорит не умер, а помер. О не грубо, не настойчиво, а - гулкостью голоса.
Кажный, Бе`рлин, с людями, озорни`чает.
========= Вечером в рассказе о ком-то:
- Женщина дикой красоты.
- Да, эта женщина предсказала мне, что буду сидеть в тюрьмах. Пять раз сидел. И что человека убью. Не убивал я еще никого. Не поспел.
========= Играя в убегание от Марфииой игрушечной кошки, прячется: [229]
- Кошкими меня затравили...
А Марфа требовала, чтобы Де`дука - sitzen** и снова травила его.
========= Не любит сладкого.
Каждый день за обедом радостно отказывается от какого-нибудь блюда:
- Нет, Тимоша: не удастся вам меня покормить... (Страшно мил, кристально чист в обиходе, в сношениях с окружающими.)
Выходит на минутку во время занятий днем из кабинета (кстати, сказала ли я, что его кабинет - одновременно и его спальня).
- Чорт их побери, этих мух! Жить невозможно. Палкой их надо бить по голове.
Постоянно жжет спички в пепельнице. Не раз - пожары в корзинке для бумаг.
Горький - нумизмат. Но коллекцию (это, кажется, невозможно для нумизмата) раздарил.
Утомляется с людьми. И, побыв один два-три часа, вновь радуется, встречаясь.
========= Во время пения вечером у молодого населения дома внизу, в большой комнате, окнами и дверями в сад, слушал музыку и стариковски улыбался, тонко, с былой удалью, с уже отступающим чем-то... Склонив голову...
========= Вечер. Сад. Ужасно темное небо, еле различимы корявые стволы деревьев. В чью-то честь жжем костер. Молодежь принесла стал с вином. Ворох папиросных и спичечных коробок, на них - хворост. На хворост - изношенный костюм моего друга. Смех. Горький мешает костер.
У его сына на стене картинка одного из Бенуа: костер, и Горький его мешает. Мы сейчас словно провалились в эту картину.
- Что вы больше любите, огонь или воду? [230]
- Ого`нь. Я ого`нь очень люблю.
Согласился, что вода во всех ее видах, и тихая, и бурная, жутка.
Сын и невестка заботливо уговаривали его не стоять близко к огню, ветер свеж, простудится. Шутил. Не слушал.
- Алексей Максимович, - спросил мой друг, - вы когда-нибудь думали да, конечно, - о том, что двум любящим всегда хочется умереть? Помните, у Тютчева есть...
Помолчал. И с оттенкам недружелюбия в голосе:
- Ну, не знаю. Не знаю этого.
Я скатала из всех серебряных бумажек, составляющих внутреннее дно папиросных коробок, большой сияющий шар. Горький с улыбкой мне подал раза два: Вот еще бумажка.
Я подбрасывала в руках этот тяжелый мячик, по нему полыхал свет огня, думала:
- Этот мячик останется мой. Вечер пролетит, все пройдет. Это будет залог, что было.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Завтра отъезд. Мой отпуск кончается. Днем, среди сборов, прочла Страсти-Мордасти. Вещь грозная в своей голой чистоте, в своей ужасности, очень тихой. Был какой-то особенный вечер. Все ушли, молодежь внизу, мы втроем - и он стал рассказывать. О чем? Разве скажешь? Вечер с ним -это жизнь.
- Хороший человек, между прочим... очень хороший человек... - (о ком-то) и покачал сверху вниз, еле-еле, углубленно в себя - или в эту чью-то хорошесть - головой. А пальцы мнут папиросу. Зажег спичку - и рассказ дальше, до следующего случая, когда прорвет в счастье, что:
- Чорт его побери, понимаете ли, чорт его знает, как хорошо...
И широкий, сдающийся на невозможность выразить - всплеск длинных рук.
========= Но я сегодня в тумане. Страсти-Мордасти. Мне кажется, а может быть, оно так и есть, в литературе нет вещи более сильной: в ней все концы и начала. Мне душно сегодня весь день. [231]
Сквозь условности часа - столовая, Сорренто, Горькому шестьдесят лет в каждом его слове, в каждом жесте и в немыслимости завтрашнего отъезда мне повелительно стоит над миром пьяный горем день, когда Горький вышел во двор из подвала, простясь с больным мальчиком.
Упрямо, самозабвенно, мне это кажется последним и наибольшим.
А Горький, точно зная, что со мной, спокойно и щедро - жестоко? - кроет козырем и эту карту. Он ведь знает эту нелепую жажду, все бросив, остаться в том подвале, - не этой ли жаждой был пьян его уход из него? Он знает нищету подобого разрешения вопроса. Он знает, что этот вопрос так нельзя разрешать. Ненавистник теории и споров об отвлеченном, он продолжает сказывать жизнь, и волна за волной, жизнь, как волна песок (драгоценна каждая песчинка), плещет в вечер судьбу за судьбой. Неповторимо, незаменимо, незабываемо ничто. И именно потому в том подвале нельзя остаться, - силы человека таинственны и огромны, человек - людям нужен, жизнь богаче себя самой. Не жалостью, не лирическим взрывом единичного героизма лечится эта рана. Он презирает кустарничество, самозванство. Он всю свою жизнь борется с этим клубком в горле, со слезной волной в час волнения. Она готова затопить мир, но существо ее - эмоционально, как дрожь при звуках оркестра. Омывая в легковесных водах понимание, эта волна одновременно служит человеку и спасательным от волны кругом, не дающим ему окунуться в настоящую глубину.
Страсти-Мордасти? Да, это рассказ не плохой. Женщина, рожавшая в степи. Рождение человека? Да, был такой день. Помнит, еще был день: у молодого мужика, приехавшего на ярмарку и наторговавшего денег на свое молодое хозяйство, свинья съела бумажник. Мужик пошел под навес и удавился. Жена бросилась к нему, в это время свинья съела грудного ребенка. Он, Горький, въезжал на телеге в город. Он видел, как навстречу ему бежит женщина, - она так бежала, точно не по земле, и лица у нее не было, а так что-то (он показал какое-то круговое движение вместо лица), она пронеслась мимо него, вбежала на стоявшую у берега баржу и - с другого конца - в воду.
Он рассказывает о дефективных детях, над которыми работал в Ленинграде: помнит он девочку исключительной [232] талантливости, красоты и изящества очаровательная девочка. Воровка.
Подробно, все перипетии ее жизни, - как бились с ней, как ее тянуло к воровству; ловкость - необычайная; сцена в трамвае, где она, якобы в благодарность за заботы о ней, выдала шайку карманных воров, а на самом деле поиздевалась, приведя с полицейским агентом совершенно невинных людей. Освободила из тюрьмы друга-подростка.
Мальчик - слесарь гениальных способностей. Замков - не существовало. Из трех головных шпилек делал модель замка, которую никто не мог открыть. Совершенно холодное существо. К людям - презрение. Никогда не работал при ком-нибудь. Вежливо прекращал работу и поддерживал разговор, ожидая ухода. Из так называемой хорошей семьи. Вор.
На мой вопрос, можно ли любить таких?
- Можно.
- Жалостью?
- Нет, очень сильным влечением, в котором совсем нет места жалости. Я так скучал по этим вот двум, когда день не увижу, - как-то неловко делается, что их нет...
И вдруг мне становится ясно: Горький - вечный жид. Есть картина, кажется, Марка Шагала32, как шагает над силуэтом маленького осеннего нищего города гигантский силуэт старика. Каждый шаг - через гряду домов. Волосы - в тучах. Посох.
И я слушаю с новой страстью внимания.
Об итальянцах, о разнообразных, странных их свойствах, о сдержанности в гневе: будет стоять, побелев, со сжатыми кулаками, - не ударит (когда бы у нас, - уж давно драка), о неаполитанцах, безумно любящих удовольствия (небывалые ежегодные суммы на иллюминации). Что жулики, но, обжулив, в тот же день вам окажут услугу. Прирожденные актеры. Дар. У шестилетней девочки врожденные манеры актрисы.
Мой друг сказал свое впечатление о Неаполе: совершенно сумасшедший город. Даже нельзя понять: музыка из каждого окна, какие-то рояли на колесах на улицах. Тут же пляшут...
- Да. Это - вечером, - сказал Горький, - утром Неаполь спит.
========= [233]
Рассказ о большом актере, с которого ни в магазинах, ни в ресторанах итальянцы не хотели брать денег.
- Мимика! Мимика...
Сказал это потрясенно и тихо, недоуменно развел руками.
- А я театр не люблю... - сказала я.
- Да и я не люблю, собственно. И пьесы я писал плохие. Дно? Интересно только содержание. А рока - нет. (Стержня, действия). Да, я не поклонник театра. Но я видел таких актеров - невозможно рассказать это. Из-за них не могу отрицать театр. Видимо, есть люди, которым роль - толчок к перевоплощению. Дузэ, - разве о ней рассказать можно? О других можно говорить, о ней - нельзя. В Италии трупп -нет: актер. Лучшие театры - в Неаполе.
И с глубоким восхищением об актере Андрееве-Бурлаке33. О том, как он читал гоголевского Сумасшедшего. Он безумен, да. Но откуда-то на себя смотрит. И это жутко.
