Александр Архангельский - Тем временем: Телевизор с человеческими лицами
Якеменко. Я точно знаю, что за портрет Путина работы Никаса Сафронова не давали денег.
Шендерович. Неважно, дать можно отношениями.
Ведущий. Вам, Василий Григорьевич, нравится сафроновский портрет?
Якеменко. Мне, знаете, кажется, что Сафронов в принципе халтурщик, неважно, какие задачи он решает. Вот тут прекрасно говорилось о Репине, или Веласкесе. Если бы Веласкесу нужно было нарисовать Путина, я думаю, это был бы гениальный портрет.
Шендерович. Но на маечку вы б его не повесили.
Якеменко (упрямо продолжает мысль, которую все же теряет). …И поэтому, когда мы говорим о Софронове, то как бы тут…
Шендерович. Тем не менее, когда вы заходите в кабинеты чиновников, там висит портрет Софронова…
Ведущий (обращаясь к Якеменко). Кстати, что это за мода? Это правильно, да, чтобы портрет главы государства висел в кабинетах?
Якеменко. Я не вижу никакой проблемы в том, чтобы портреты Путина висели на стене. Чтобы чиновник, помимо зарплаты, которую он получает, еще имел и портрет президента за спиной, в качестве такого дополнительного контроля — почему бы нет?
Шендерович. У Лифшица Александра Яковлевича, когда он был министром финансов, висел на стене портрет его отца в военной форме образца 1941 года. У остальных Борис Николаевич висел, теперь Владимирович висит — бактерии принимают форму среды. А люди для напоминания о том, кому они служат, и каким идеям они служат, могут выбирать… Кто будет символом народа, символом его чести, ума. Достоинства.
Ведущий. Вы замечаете, что партийные термины употребляете?
Шендерович. Что делать — все слова замазаны. Слово демократ замазано. «Свобода слова» замазана. Что ж теперь, мычать, не употреблять их?
Якеменко. Воля каждого — что вешать.
Шендерович. Но выживают — там — только те, у кого эти портреты.
Якеменко. Но мне хотелось бы сказать, что ждет русский человек. Есть прекрасные слова Достоевского, если позволите, я зачитаю эти слова…
Ведущий. Хорошая книжка, почему бы и нет.
Якеменко (раздумчиво). «…Мне кажется, что… внутренняя вера, что есть хотя бы один человек на свете, в государстве, на земле, у которого есть правда, дает людям надежду на то, что и они будут когда-нибудь жить хорошо».
Шендерович. На самом деле то, что вы сказали — ужасно, с моей точки зрения. Это еще одно построение Царствия Божия на земле, и это есть почва для культа личности.
Якеменко. В данном случае речь идет о конкретном человеке. О старце Зосиме.
Ведущий (не выдержав). Но он святой, а не президент.
Якеменко. Речь идет непосредственно о живом человеке, с которым люди связывают свои надежды.
Шендерович. Замечательно. Вопрос только в том, является ли Путин старцем Зосимой.
Якеменко. На это ответит время.
Ведущий. Ну ладно, святые святыми. Но о предыдущих вождях при их жизни снимали фильмы. Сталин в «Победе»; мы помним Евгения Матвеева в роли Леонида Ильича Брежнева. Возможен ли сейчас фильм о Путине и, если да, то кто бы мог его сыграть?
Якеменко. Вы знаете, если немножко абстрагироваться от того, что вы сказали минуту назад, то вот фильм о Путине… он днем решает огромное количество проблем, вопросов, кто-то ему поперек дороги — может быть, кто-то из губернаторов, или Березовский, а вечером, когда он засыпает, он представляет себе, как бы он мог решать эти проблемы, если бы он был не президентом, а… как-то иначе мог все это решать. И мне кажется, на эту роль Брюс Уиллис очень бы подошел.
Ведущий. А вы бы кого подобрали?
Шендерович (явно уходя от ответа). Серьезный такой вопрос. Я по первой своей профессии режиссер, мне был бы нужен кастинг.
Якеменко (увлекаясь и пытаясь увлечь собеседника). Это был бы такой вестерн, жесткий, представляете?
Шендерович (жестоковыйно). Это был бы истерн, я вас уверяю. Такой истерн, что дальше ехать некуда.
Немая сцена. Занавес.Зачем культуре Свобода?
Историческая драма в трех голосах
Валентин Непомнящий, Лев Аннинский, Андрей Дмитриев…
Пролог. Шло время. Зона прилюдной вольницы сужалась; но хотелось разобраться не только и не столько в том, зачем повторно был разогнан НТВ и почему посажен Ходорковский. А в том, что происходит в сознании людей культуры; что они думают о свободе, о ее укорененности в традиции, о запросе на нее. Для них это — важно или нет? В конце концов, если свобода — не ценность для тех, кто ценности провозглашает, как ей укорениться в обыденной жизни, в общественной практике? Поводом для разговора послужил юбилей перестройки, пришедшийся на март 2005 года. Но только поводом.
За круглым прозрачным столом, внутри которого видны шестеренки, изображающие часовой механизм, сидят: Андрей Дмитриев, писатель, полноценно заявивший о себе на излете перестройки. Валентин Непомнящий, писатель и пушкинист, религиозный мыслитель. Лев Аннинский, литературный критик, ключевая фигура литературного шестидесятничества.
Ведущий (с риторическим пафосом, обращаясь то ли к гостям, то ли к зрителям, то ли к вечности). «Что пройдет, то будет мило» — к событиям, которые развернулись на нашей земле двадцать лет назад, гениальная пушкинская формула не применима. Перестройка поставила перед культурой роковую проблему — проблему реальной свободы. После всех безобидных кухонных разговоров выяснилось, что свобода предполагает не только счастье самореализации, но и некоторую цену, подчас страшную. Стоило ли платить ее? Зачем культуре свобода? Что случилось двадцать лет назад на нашей с вами земле?
Аннинский (подавшись вперед). Двадцать лет назад, мне кажется, задумали перекрасить фасады, но потом поняли, что краски перепутаны. А когда проступила реальность, оказалось, что не то перекрашено. И вообще можно было бы не перекрашивать, если возвращаемся опять туда же.
Ведущий (поэтически подначивая). Где капля блага — там на страже иль просвещенье, иль тиран?
Аннинский (прозаически не поддаваясь). Где бочка меда, там и ложка дегтя.
Ведущий (смущенно и несколько даже растерянно). Понял.
Дмитриев. Я думаю, что двадцать лет назад подспудная работа культуры и свободы — я не имею в виду только деятельность диссидентов или политических оппонентов системы, я имею в виду деятельность всех, кто читал Пушкина, кто преподавал гуманитарное знание, кто мечтал о свободе, даже не будучи свободным — в сочетании с чудовищно ускорившейся энтропией и распадом, полным распадом советской цивилизации привели к взрыву, каковым явилась перестройка.
Ведущий (продолжает гнуть свою линию). Но итог — благо или зло? Или ни то, ни другое?
Дмитриев (философически). Если мы сейчас сидим и говорим об этом свободно, полагая себя людьми культуры и культурными людьми, то это благо.
Ведущий. Валентин Семенович, когда-то противопоставляли свободу «от» свободе «для». Перестройка — это была свобода «от» или свобода «для»? То, что происходит сейчас вокруг нас, это утрата или обретение?
Непомнящий. Все предшествующие семьдесят лет было, от чего освободиться, поэтому и перестройка была свободой «от». Что очень страшно. И поэтому я склонен считать, что тогда произошла (не умышленная, но оказавшаяся таковой) революция, которая в итоге оказалась попыткой, тоже неумышленной, наверное, вывести Россию из ее традиции национальной, тысячелетней. Пушкин сказал, что Россия вошла в Европу, как корабль, спущенный со стапелей. Так вот она вошла в европейский дом, все думали, что это будет очень хорошо и похоже на революцию Петра. Но Петр был гениальный человек, хотя я его не очень люблю. А здесь, к сожалению, гениев не было. И получилась ползучая катастрофа, которая продолжается до сих пор. Что она принесла? Может быть, в материальном смысле, некоторому числу граждан она принесла благо, но в моральном, духовном смысле зло перевешивает.
Когда начали печатать вещи, которые раньше не печатались, за которые сажали и т. д., я уже тогда (просто потому, что я сорок лет изучаю Пушкина и немножко понял алгоритм истории и культуры), я тогда уже предполагал, что это последнее большое, значительное и, может быть, великое, что есть в веке ХХ. А что будет дальше, не знаю. И я оказался прав. Потому что все лучшее было написано тогда, когда сажали, когда преследовали, убивали. После того, как перестали преследовать, убивать — не сочтите это за цинизм, я не… (Ведущий, опасливо. Сейчас Вас поймают Ваши оппоненты.)… вот сейчас другое время, свобода — и ничего, даже на долю ногтя, похожее по значительности, величию и красоте тому, что создал тот же Платонов не появилось.
