Игорь Северянин - Том 5. Публицистика. Письма
«Понимаете ли, — говорил Венгеров, — что, читая Надсона, чувствуешь не только тоску, но и ужас…» Тогда Брюсов саркастически заметил: «Если в темноте меня схватят за горло, я тоже почувствую ужас. Следует ли, однако, что этот ужас художественного происхождения?..» Ясно: если Надсон не был художником, то «ужас» его был несколько иного порядка.
Я раскрываю томик Фофанова на первой странице, украшенной его автографом. Дата — 23 мая 1908 года, мыза Ивановка, на станции Пудость:
НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ
Это в юности всё было,
Прежде я не так любил.
И одно мне изменило,
Я другому изменил.
Эти струны, эта книжка —
Грезы юности былой…
Но теперь амур-мальчишка
Стал и взрослый и седой.
Потому-то сердцу больно,
Вьюга веет на душе,
И следы любви невольно
Я ищу на пороше.
Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей «изношенной земле», под «золотой лазурью», «весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан», когда над «огненной урной тюльпана» светит «молодая луна», когда
Весь заплакал сад зеленый,
Слезы смахивают клены
На подушки алых роз.
Порвана последней тучки
Легко-дымчатая ткань.
И в окно уносят ручки
Юной бабушкиной внучки
Орошенную герань…
когда
Едва-едва забрезжило весной,
Навстречу вешних дней мы выставили рамы.
В соседней комнате несмелою рукой
Моя сестра разучивала гаммы.
Духами веяло с подержанных страниц,—
И усики свинцово-серой пыли
В лучах заката реяли и плыли,
Как бледный рой усталых танцовщиц…
И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:
Быть может, тебя навестить я приду
Усталой признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду
Запахнет миндальной сиренью?
Опечаленно вспоминает он дальше:
Тихо бредем мы четой молчаливой,
Сыростью дышат росистые кущи…
Пахнет укропом, и пахнет крапивой,
Влажные сумерки гуще и гуще…
…Верно, давно поджидает нас дома
Чай золотистый со свежею булкой.
Глупое счастье, а редким знакомо…
И не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:
Полураздетая дуброва,
Полуувядшие цветы,
Вы навеваете мне снова
Меланхоличные мечты.
О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:
Увы, ей верить невозможно,
Но и не верить ей нельзя.
О, молодость Фофанова, когда
Заслушалась роза тюльпана,
Жасмин приклонился клилее,
И эхо задумалось странно
В душистой аллее.
Теперь же
Время набожно сдувает
С могильных камней письмена.
Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на. клумбе воспоминаний:
Не грели душу сны живые,
Лишь доцветали на окне
Две незабудки голубые,
Весною брошенные мне…
И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:
С тоской в груди и гневом смутным,
С волненьем, вспыхнувшим в крови,
Не повторяй друзьям минутным
Печаль осмеянной любви.
Им все равно: они от счастья
Не отрекутся своего,
Их равнодушное участье
Больней несчастья самого.
Не любил поэт города:
Столица бредила в чаду своей тоски,
Гонясь за куплей и продажей.
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей…
И он шел рассеянно, город его не волновал, мечты мчались туда, где
…серебро сверкающих озер,
Сережки вербы опушенной
И серых деревень заплаканный простор,
И в бледной дали лес зеленый…
И веяло в лицо мне запахом полей,
Смущало сердце вдохновенье,
И ангел родины незлобивой моей
Мне в душу слал благословенье.
И не за эту ли свою любовь к природе поэт всегда
Был встречаем природой знакомой,
Как нежною сестрою потерянный брат?..
Не одну существующую земную природу знал он, была хорошо знакома иная природа — природа фантастическая:
Я грезою в Эдем перенесен:
Меж мшистых скал легко гарцуют лани,
Цветет сирень, синеет небосклон,
И колибри трепещет на банане…
Это в эпоху-то Надсона!
Вы все-таки еще не согласны, господа, что красота выше пользы?..
1924
Озеро Uljaste
«Цветы розовой окраски…»
(О лирике Фофанова)
Перелистывая первую книгу Фофанова, вышедшую в свет в 1887 году, я нахожу, — среди массы раздражающих своим убогим шаблоном и ходячим клише стихов, мало говорящих об истинной индивидуальности автора и могущих быть приписанными любому выдающемуся стихотворцу той эпохи, если исключить их замечательную плавность, ему присущую, и редкую вдохновенность, постоянно его выручавшую в «несчастных случаях», — много изумительных строк, строф, а иногда — но это значительно реже — и стихотворений целиком.
Фофанову хорошо удавалась форма отрицания общепринятого. Так например, когда большинство — и большинство громадное — поэтов, описывая свидания влюбленных, привыкли говорить, что эти свидания происходят обыкновенно в «поэтической» обстановке: при «расцветающих розах», «поющих соловьях», «светящей луне» и иных, на их взгляд, неизбежных атрибутах любовных встреч, Фофанов позволял себе и встречаться с любимой, и эти встречи описывать несколько иначе, что, на мой взгляд, отнюдь не вредило ни этим свиданиям, ни этим стихам:
Не правда ль, всё дышало прозой,
Когда сходились мы с тобой?
Нам соловьи, пленившись розой,
Не пели гимны в тьме ночной.
И друг влюбленных — месяц ясный —
Нам не светил в вечерний час,
И ночь дремотой сладострастной
Не убаюкивала нас.
Как хотите, а я чувствую в приведенных двух лирических строфах несомненную иронию. Благодаря ей такие стереотипы, как «соловьи, плененные розой», «тьма ночная», «месяц ясный» и «сладости дремоты» здесь не только не шокируют слух, а положительно уместны и даже нужны. Но, несмотря на такую «несладострастную», безлунную, безрозную, бессоловейную обстановку, поэт все же торжествует:
А посмотри — в какие речи,
В какие краски я облек
И наши будничные встречи,
И наш укромный уголок!..
В них белопенные каскады
Шумят, свергаяся с холма;
В них гроты, полные прохлады,
И золотые терема.
В них ты — блистательная фея;
В них я — восторженный боец —
Тебя спасаю от злодея
И торжествую наконец.
Как уместен здесь, например, иронический стих «Тебя спасаю от злодея»! Все вместе взятое дает мне право назвать процитированное стихотворение удачным.
Бродя по городу, поэт умел видеть, как
Газовых рожков блестящие сердца
В зеркальных окнах трепетали…
B дубовой роще он примечал, как «выгнутые корни деревьев извивались серыми ужами». Смотря на тюльпан, нарисованный на оконном стекле художником Морозом, он мог думать о тюльпане живом такими стихами:
Даль окуталась туманом,
Молчаливо сад заснул,
И глазетовым тюльпаном
На стекле мороз блеснул.
Но душа не унывает, —
Знаю я, что в свой черед
На окне тюльпан растает,
А на клумбе зацветет.
Своеобразно смотрел он на мир:
Покуда я живу, вселенная сияет.
Умру — со мной умрет бестрепетно она…
Мой дух ее живит, живит и согревает,
И без него она ничтожна и темна.
Оригинально по мысли, хотя далеко не безупречно по форме, следующее стихотворение:
Чужой толпе, чужой природе,
Он жаждал бурь и шумных битв,
Не видел Бога в небосводе
И на земле не знал молитв.
Любви не ведая прекрасной,
Он людям зло свое принес.
И умер он… И труп безгласный
Зарыли ближние без слез.
Но над его могильным ложем,
В тени разросшихся кустов,
Весной душистою прохожим
Запели птицы про любовь.
Если бы в этом стихотворении не было «шумных битв», «прекрасных любовей», «безгласных трупов» и «душистых весен», оно несомненно много выиграло бы.
