Фрида Вигдорова - Кем вы ему приходитесь?
— Мама отдыхает, она в Сочи, — последовал ответ.
— Тогда пускай папа придет.
Девочка вздохнула. На другой день, пряча глаза и запинаясь после каждого слова, она сказала учительнице:
— Папа велел… Папа велел сказать… — И вдруг, словно бросаясь в холодную воду, докончила: — Он сказал, если надо, сама придет…
Видно, Оле очень хотелось смягчить отцовские слова. Но она еще не владела искусством оттенков и не сумела этого сделать. Слова эти прозвучали с той первобытной грубостью, какую вложил в них Олин отец.
Мария Ивановна решила так: важнее всего — ребенок, самолюбие — потом. И она написала Олиному папе такую записку: «Уважаемый Андрей Михайлович, настоятельно прошу Вас зайти в ближайшие дни. Мне очень нужно побеседовать с Вами об Олиной успеваемости».
На сей раз уважаемый Андрей Михайлович тоже решил обратиться к эпистолярному жанру. И он ответил воспитательнице своей дочери слово в слово так:
«Вам должно быть известно, что я занимаю достаточно высокий пост и являюсь ответственным работником. У меня физически нет времени на хождения в школу, это ваша обязанность посещать детей на дому».
Мария Ивановна долго размышляла над этой запиской. Друзья уговаривали ее немедля отослать этот любопытный документ в то самое учреждение, где Андрей Михайлович занимает столь высокий пост. Но она не сделала этого, потому что привыкла всякий свой шаг и всякий поступок сообразовывать с главным: хорошо ли это для той, во имя которой и затеяны столь сложные переговоры, хорошо ли это для Оли? И Мария Ивановна, сдержав гнев и возмущение, пошла домой к своей ученице.
Андрей Михайлович обедал, когда в дверь постучали.
— Войдите! — сказал он.
В комнату вошла женщина лет пятидесяти, седая, в скромном платье.
— Андрей Михайлович? Здравствуйте. Я учительница вашей дочери, — сказала она.
— Чем могу служить? — осведомился Андрей Михайлович, разрезая отбивную котлету и не приглашая гостью сесть.
Так, стоя, женщина объяснила Андрею Михайловичу, что привело ее к нему в дом. Андрей Михайлович слушал ее, не прерывая обеда, потом сказал:
— Вот жена приедет, она займется этим вопросом. А вообще я ведь не прошу, чтоб вы мне помогали в моей работе. Полагаю, что вы со своей работой тоже должны справляться самостоятельно.
Эти слова, видимо, и стали той каплей, которая переполнила чашу. Вернувшись домой, Мария Ивановна написала письмо, в котором сдержанно и гневно рассказала о случившемся.
«Не в моей обиде дело, хоть обида моя и глубока, — писала Мария Ивановна. — Я считаю, что он, оскорбив меня, оскорбил все учительство. Разве воспитание его дочери — только мое дело? Как он может говорить: «У меня физически нет времени» — ведь он не говорит, что у него нет времени пить и есть, а воспитание своего ребенка разве не такая же естественная обязанность и необходимость? Кто освободил его от ответственности за Олю? Кто возложил эту ответственность только на мои плечи? Если Вы будете писать об этом случае, не сообщайте его имени — дело не в нем, я утверждаю, что так ведет себя не он один. Моим товарищам, таким же учителям, как и я, нередко приходится сталкиваться с неуважением и грубостью со стороны родителей».
Как ни горько, Мария Ивановна права. То, о чем она пишет, не исключение, как не исключение и сам Андрей Михайлович.
Но бывает еще и по-другому.
В пьесе С. Михалкова «Красный галстук» есть такая сцена: демобилизованный офицер Кочубей (имени и отчества автор ему не дал) приходит к Кузьме Емельяновичу Вишнякову и говорит:
«— Я к вам, товарищ Вишняков, пришел не как к депутату, а как к родителю.
Вишняков. Простите, не понял. Почему к родителю?
Кочубей. Я ведь учитель. Педагог. Так вот, сейчас я вернулся к своей основной профессии.
Вишняков. Понимаю.
Кочубей. Я работаю в 21-й школе. Руковожу шестым классом «Б», в котором учится ваша дочь Марина. Я по поводу нее. В будни вы очень заняты, поэтому я решил зайти к вам в воскресенье. Меня беспокоит успеваемость вашей дочери…
Вишняков (перебивая). Пройдемте в другую комнату. Здесь нам будут мешать.
Кочубей. Пожалуйста. (Уходят.)»
Некоторое время спустя они возвращаются.
«Вишняков. Очень хорошо сделали, что зашли. А Мариша у меня выправится. Ей многое с трудом дается, но, мне кажется, то, что она выучила, это уже на всю жизнь.
Кочубей. Да. Другой тебе ответит быстро и гладко, а спросишь его о том же через неделю — он уже все забыл. Вы извините, что я вас задержал.[1]
Вишняков. Хорошо сделали, что зашли. Вообще, не стесняйтесь, заходите…»
Никак нельзя понять, кто кому здесь оказывает услугу. Почему Кочубей так смиренно извиняется перед Вишняковым? Ведь он пришел не ради себя, он пришел сообщить отцу, что дочка его не успевает в ученье. За что же тут извиняться? И почему Вишняков так барственно-снисходительно, словно похлопывая учителя по плечу, заявляет: «Хорошо сделали, что зашли. Вообще, не стесняйтесь, заходите». Почему, собственно, Кочубей должен стесняться? Разве он пришел просить себе каких-то льгот и поблажек? Нет, он пришел помочь Вишнякову. Уж если кому следует стесняться в этой сцене, так депутату Вишнякову. Он не потрудился познакомиться с человеком, которому доверено воспитание его дочери. Почему Кочубей должен ходить к Вишнякову, а не Вишняков к Кочубею? Потому что Кузьма Емельянович — ответственный работник? Потому что он очень занят? А разве у учителя много свободного времени? Кочубей и впрямь «хорошо сделал, что зашел», но это никак не исключает того, что и Вишняков должен бывать в школе и знать, как учатся и как ведут себя его дети. А уж если он, отец, не сделал этого и учитель пришел к нему, то не учитель, а нерадивый отец должен бы извиниться и поблагодарить за внимание и заботу о своей дочери.
Надо сказать, что картина, нарисованная С. Михалковым, довольно типична. Жаль только, что поведение Вишнякова явно нравится драматургу: вот, мол, какой демократичный этот товарищ Вишняков! На самом же деле эта сцена, вопреки желанию драматурга, разоблачает Вишнякова, рисует его барином, который унижает и оскорбляет учителя, хотя, впрочем, Кочубей, извиняющийся за то, что он осмелился отнять у депутата Вишнякова несколько минут, сам унижает себя.
Да, Вишняков ведет себя не так откровенно по-хамски, как позволил себе «ответственный» отец Оли. Но суть поведения Вишнякова та же: неуважение к учителю.
Однажды Иван Кузьмич Новиков, директор 110-й московской школы, рассказал мне такой случай.
В девятом классе учился мальчик, которому такие понятия, как «дисциплина», «порядок», «обязанность», казались нелепой выдумкой. Он с легкостью обходился без них — в школе и дома. Дома с этим мирились, считая Володю драгоценным исключением, которому все позволено. В школе мириться не хотели, справедливо полагая, что большие способности отнюдь не освобождают от обязанностей.
Иван Кузьмич вызвал Володиного папу в школу. Володин папа ответил почти так же, как Олин: «Если я нужен директору школы, пускай придет ко мне в министерство».
Здесь настало время сообщить, что Володин папа был министром, и времени у него действительно было мало. Однако Иван Кузьмич поднял телефонную трубку, набрал номер Володиного папы и сказал:
— Для своих сотрудников вы министр. Для меня вы отец Володи. Я вызываю вас в школу и прошу приехать незамедлительно.
К чести Володиного отца, надо сказать, что он больше не ссылался на свое высокое служебное положение и в тот же день сидел в кабинете у Ивана Кузьмича. Иван Кузьмич был великодушен и отказал себе в удовольствии напомнить министру, что человек никогда не утверждает, будто ему некогда дышать — он попросту дышит. (А воспитание сына не такая ли необходимость для отца, как дыхание?) Нет, он был великодушен и не сказал этого. Он прямо начал с дела: как быть с Володей?
Иван Кузьмич на своем веку многих выпустил в большую жизнь, и он умел заставить прислушаться к своему слову. В его кабинете человек забывал о том, что он министр или директор завода, кинорежиссер или уборщица, и помнил только о том, что у него есть дети…
Замечательная московская учительница Лидия Алексеевна Померанцева сказала однажды задумчиво:
— Вот впервые приходит в школу семилетний малыш — открытый, доброжелательный, готовый поделиться с товарищем и игрушкой и книгой. Вот приходит другой первоклассник: он кладет руку на свой букварь, на свой карандаш и хмуро говорит: «Не дам!» И я, еще не будучи знакома с их семьями, уже догадываюсь, каковы они. Так в тысяче мелочей, в отношении к учителю, к товарищам, к школе, к книге, в каждом слове и шаге обнаруживается то, что дала своему ребенку семья.
Каждый учитель, даже самый неопытный, знает, как это верно. Знает — и поэтому, желая глубже вникнуть в характер своего питомца, лучше понять его, непременно познакомится с семьей. А уж если у ребенка что-нибудь не ладится — с одноклассниками не дружит, учителю грубит или задачи никак не решаются и почерк плох, учитель непременно пригласит родителей в школу или сам придет на дом к ученику. Придет, взглянет, постарается понять: что приносит отсюда школьник? Каким воздухом дышит? Чем питается здесь душа ребенка, его мысль? А заодно и посоветует, как исправить почерк, как быть с упрямой задачей. Учитель находит для этого время, несмотря на то что его работу поистине ни на каких весах не взвесишь. Это труд, от которого нет отдыха ни в будни, ни в праздники, — труд ежечасный, требующий непрестанного душевного напряжения. Учитель приносит домой не только десятки тетрадей, которые надо проверить; не только заботу о завтрашних уроках, к которым надо подготовиться; он приносит мысль и тревогу о каждом ученике — об их характерах, о недостатках и достоинствах, об их дружбе и размолвках, — постоянную заботу об их сегодняшнем дне и их будущем. Решение, принятое сегодня, может завтра оказаться неверным: дети постоянно меняются, растут, требуют неотступного внимания и неустанно работающей мысли воспитателя.
